Одарю тебя трижды

— Родные, братья… — шептал Мендес Масиэл, стоявший среди сидевших сертанцев, и так темно было под брезентом. — Следуйте за мной — и увидите великий город… Его еще нет, он будет, возведем своими руками. Никто другой не создаст для нас заветного города, братья, далеки от нас Большие земли — Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро, но смрад их достиг и сюда, пропитались мы им, вырвемся же из зловонья, братья, родные, злосчастные иоанны, надо вырваться, следуйте за мной… Но знайте — впереди борьба! Хотя мы вправе уйти, оставить их, хотя и не думаем ни с кем воевать, все равно будут преследовать, обвинять, нападать, и там, вдалеке, найдут повод… Нас ждет борьба… и поражение. Но вы познаете вольную жизнь, волю познаете, братья, я дам вам вкусить свободу, пусть и недолго, но будете свободными, не страшитесь, сама жизнь длится недолго, временно мы здесь, на этой земле… Не страшитесь смерти, того, что не будет нас больше, — нас и до рождения не было… А сколько всего случалось до нас — одни захватывали города, другие поклонялись им… Дети где-то страдали. Одни истребляли других… Но было ль вам больно, тяжко? И после смерти ваше гибкое, ловкое тело перестанет ощущать боль; как таились до рождения, тихо — в засеянном поле, в травах, в сочных прохладных плодах, так суждено нам и после жизни, бренное тело снова обратится после смерти в нечто другое, затаится в тишине и прохладе. Братья, вы, обреченные на безжизненность в четырех досках, неужели сейчас, при жизни, пока зрят глаза, пока стучит сердце, пока дышите, неужели не жаждете жизни, а значит — воли!.. Неужели не жаждете воли, пришедшие в мир красоты!.. Неразумные, скудоумные, один раз явились вы на свет, так неужели затем, чтобы служить другому? Выбирайтесь! Скиньте брезент! — И тихо, вкрадчивым шепотом договорил: — Оглядитесь, братья родные…

Конселейро уже гордо стоял на солнце, а сертанцы выползали из-под брезента. Свыкшись с мраком, невольно жмурились и, расправив плечи, взволнованно, с суровым удивлением первооткрывателей озирали хребты, облака — вот они какие, оказывается, а им и неведомо было…

— Неужто наше все это, конселейро?.. — смущенно спросил Грегорио Пачеко, через силу отрывая взгляд от горной вершины.

— Твое, ваше, — сказал Мендес Масиэл, темно развевалось его длинное одеяние, хотя не было ни малейшего дуновения. — Если захотите…

— Как не захотим!.. — пылко воскликнул Сенобио Льоса. — А что для этого нужно, что?..

— Последовать за мной.

— Меня возьмете?.. — смущенно спросил вакейро, он единственный не взирал на облака.

— Кто ты?

— Жоао Абадо.

— Возьму каждого, кто пожелает.

Мендес Масиэл пристально всмотрелся в угрюмого вакейро, медленно обошел его.

— Хочешь быть моим помощником, Жоао?

— Очень сильно, конселейро, — он твердо переступил с ноги на ногу. — Угрюмый я, ничего?

— Ничего, даже хорошо.

— Кто чего добьется на свете, — начал голый Анисето, в двух местах налепивший на тело два широких листа, — если не будет везенья: индюшка плывет и не тонет, а лебедь идет вдруг ко дну… Петэ-доктор, тебе поручается этот юноша.

И скиталец впервые увидел в Каморе, в этом омерзительном зале, доброе лицо. Водянистые глаза доктора улыбались ему так непритворно, искренне, что у скитальца защемило сердце, а Петэ-доктор, словно боясь выдать свое расположение, деловито спросил:

— Как величать вас, мой друг?

— Меня? Доменико, — и осознал, что и сам улыбнулся — впервые здесь, в Каморе, в проклятом гнездовье бандитов.

— Откуда ты…

— Безродный он, бездомный. Примешь? — жестоко проговорил Анисето.

И снова дохнуло теплом.

— Да, да, как же иначе… Отчего такой бледный?

— Не знаю.

— Ну ничего, пошли ко мне, поедим как следует, — предложил он, потирая руки. — Хочешь есть?

— Да.

— Он сначала к полковнику отправится, — обозлился Анисето, раздраженный чуждым ему ощущением доброты. — На улице обождешь, Петэ-доктор.

— Семья у меня, конселейро, и… — Зе опустил глаза. — И вряд ли удастся сразу пойти с вами.

— Найдешь меня позже. Знай, буду рад, — конселейро взирал сверху, хмуро улыбаясь.

— Где вас найти?..

— Слушайте все! Кто не может следовать за мной сейчас, но, вернувшись в сертаны, затоскует о свободе, пойдет вот этой дорогой.

И простер руку к каатинге.

— Через каатингу?! — не поверил ушам Авелино.

— Пропустит вас каатинга, раздвинется.

Вакейро недоверчиво молчали.

— Зе, — смущенно сказал Жоао, отвернув лицо, стеснялся нелюдим разговаривать, — когда отправишься, не откажи — забери и мою семью, две телочки у нас, их тоже, а лошадей сдай владельцу.

— Хорошо… А если я… Вдруг да…

— Я приведу их, дядюшка Жоао, — улыбнулся угрюмцу Мануэло Коста. — Я б и сейчас пошел с вами, но я с ним, Зе друг мой.

— Какой я тебе дядюшка! — вспылил Жоао. — Доверю тебе семью, как же, ишь придумал… надумал… Доверь гуся овце, ягненка волку… тьфу! — И понизил голос: — А если не сможешь, Зе Морейра, сам вернусь за ними.

— Я пошел. — Конселейро неторопливо отвернулся; сухощавый голиаф с суровой надеждой посмотрел в далекую даль, бросил притихшим вакейро: — Кто хочет, пусть следует за мной.

И зашагал.