Одарю тебя трижды

«Уходишь, значит? — бесстрастно спросил полковник, но явно был чем-то озабочен, тоскливо взирая на столь же тоскливый портрет спесивого предка. — Поразительно… В чем причина…» «Неужели обо мне тревожится?..» — благодарно подумал Доменико — добрые глаза Петэ-доктора вернули ему толику веры в человечность… «Да, грандхалле». — «Поразительно…» — повторил полковник, безотчетно барабаня пальцем по столу, и Доменико растрогался: «Привык ко мне, верно, переживает, что покидаю». — «Мм-м, м-м… — тоскливо мурлыкал полковник. — Уходишь, значит?.. Кто же может быть, а?» — «Не переживайте, Петэ-доктор хороший человек, берет меня к себе!» — «Кто?» — очнулся полковник и от неожиданности даже повел глазами по лицу Доменико. «Сказали, что без денег мне нельзя оставаться в Верхней Каморе и передали Пе-тэ-доктору». — «Это я знаю, это-то знаю, — полковник пренебрежительно махнул рукой. — Ты вот что скажи…» — «Что сказать, грандхалле?..» — «Эта женщина, Доменико, Сузи, с ума сведет меня, — разоткровенничался вдруг мишурно блестящий полковник. — Не пойму ее, говорит, будто, кроме меня и мужа, никого не имела, уверяет, клянется — ни до мужа, ни после! Ну и прекрасно, если так, но как поверить, когда в то самое время… Ну, в тот самый момент… — полковник слегка запнулся, — в постели, короче, когда постанывает от страсти, называет какого-то Васко: «Ох, Васко… О-ох, Васко…» Могу ли ей верить, Доменико, скажи на милость, сам отлично знаешь, меня звать Федерико, ее мужа — Наволе, и если никого, кроме нас, не имела, чего твердит: «Васко-о, о, Васко-оо…»

Вот что заботило полковника, оказывается.

Сертанцы смотрели вслед уходившим. Сурово вел их вперед Мендес Масиэл, по пятам, за ним шел Жоао Абадо, дальше — Грегорио Пачеко, Авелино, Рохас… Шли, увязая в песке… Потом серая каатинга преградила им путь и, казалось, поглотила — расплылись, слились с ней фигуры людей. Напряженно, не дыша смотрели сертанцы на далекие кусты: в одном месте, будто сквозь расселину, проглянула блеклая желтизна — раздвинулась каатинга, и открылась пустыня… Сжав кулаки, смотрели сертанцы вдаль, тучи затянули небо, свет померк; еще немного помедлив, стали разъезжаться по домам, поникнув на своих конях, и дождь хлестал их… «Ты свободен, Зе?» — слышалось Зе. «Я? Нет, нет, нет… — твердил он, промокший, дождь слезами стекал по скорбному лицу. — О-о, нет-нет…» — «А хочешь быть свободным?» — «Очень сильно, да, да, конечно, очень…» Семья была у вас, Зе Морейра, и семью вы любили сильно, не хотели подвергать опасности, риску… Однако свобода была вам дороже… Хотелось же быть свободным? — «Очень сильно…»

Ушедших было двенадцать.

«Уступите его мне, мой полковник, обещали уступить, — упрашивал Сезара страшный Мичинио, и его свинцово-пепельные от края до края глаза угрожающе сверкали. — Обещал же, уступишь, когда надоест…» И дрожал в углу злосчастный скиталец. «Не надоел он, моя шуйца, славно забавлял меня… — задумчиво проговорил полковник. — Хотел бы знать, кто он…» — «Что значит — кто? — не понял Мичинио. — О ком вы?» — «Может, знаешь, моя шуйца, есть ли в нашем городе какой-нибудь Васко?» — «Нет. Уступите мне, — лицо Мичинио злобно исказилось. — Продайте, если угодно, хале, жажду прикончить, подобного дурачка еще не доводилось убивать. В этом особая сладость». — «A-а… может, это ласкательная форма имени…» — «Какая, полковник?» — «Ва-аско…» — «Нет, так никого не называют… Продайте мне его, хале». — «Не могу, моя шуйца, не могу — решение великого маршала… Потерпят немного, посмотрят, не заведутся ли у него снова деньги, и… Потерпи, подстереги его где-нибудь и перережь глотку». — «Он успеет испортиться, разложиться и подыхать будет со злобой в глазах, а сейчас в руках у меня поникнет, хале, без ножа испустит дух, такого прирезать — особое удовольствие». — «А что, если вовсе нет такого имени, если придумано?» — «Какого, хале?» — «Васко, сказал же — Васко». — «Да… Возможно… А не попросить ли самого маршала?..» — «Что попросить?» — «Голову его, его хилую шейку». — «Не советую, хале. Не отменит он своего решения ради твоего удовольствия. Между прочим, если кто-нибудь перережет ему невзначай горло, тебя же заподозрят, попадешь в неловкое положение, хале…» — «Убедил. Ладно, хотя бы скажу ему несколько словечек, грандхалле», — и Мичинио двинулся к Доменико, отвернувшему голову, отводившему взгляд, и впился взглядом ему в глаза: «Не выдержишь, щенок, к девкам начнешь таскаться, горе вином глушить, а то прогуляться выйдешь лунной ночью, и я… Подними голову!»

Поднял голову, стоял покорно.

— В глотку всажу тебе нож!

В ту же самую ночь стража распахнула ворота Верхней Каморы — тридцать всадников во главе с долговязым сержантом по личному указанию маршала отправились на поимку двенадцати сертанцев…

В Городе ярмарок они передохнули и подкрепились — преломили хлеб алкавшие крови — и снова погнали коней.