Одарю тебя трижды

Ах, какие пары кружились — великий маршал, прищурив глаза, смотрел на цвет, на сливки трехслойной паствы; кружились пары, не смея поднять раболепный взгляд на великого, неколебимого, а великий пальцем подзывал: «Поди-ка!» — одного из зачарованных им. И, чрезмерно покачивая от волнения плечами, но будто бы степенно, подходил к нему весь обмякший грузный торговец Артемио Васкес. «Как делишки, мой…» — спрашивал великий маршал. «Благодарствую, вашей милостью, грандиссимохалле… В роще был я, обыскал места, где высокодержавная супруга ваша утеряла перстень, грандиссимохалле. Известно, кто ищет — об-рящет… Не этот ли?» — «Он самый, мой Артемио, сразу узнал — ее алмаз». — «Анисето отдать?» — «Да, да… ему… Иди танцуй». — «Куда мне в мои годы… — смущенно улыбался Артемио Васкес и, спохватившись, в страхе спрашивал: — С кем прикажете, великий маршал? Только укажите, с кем, и…» — «Ни с кем, хале, ступай посиди». И манил к себе пальцем генерала-красавчика: «Как поживаешь, мой?..» — «Сами знаете, грандиссимохалле, распорядок суровый, честный военных во имя… Отдыхая, прогулялся в рощу, подышать воздухом… Глянул под ноги и вижу — в траве валяется перстень вашей высочайшечтимой… Он самый, да, великий маршал?» — «Да, он самый… С редчайшим жемчугом…» — «Анисето?» — «Да, ему, а теперь ступай, не теряй времени, поклон госпоже Гумерсинде… и пришли генерала Хорхе». — «Как изволите, гранди…» — «Хорошо, мой генерал, как дела — все в учениях или…» — и маршал заглянул ему в глаза. «Вечером, в час, когда все стихает, в час усталости, я прогуливался в роще, всмотрелся в цветы…» — «Может, чужой?» — «Нет, маршал, кто другой мог утерять подобный бриллиант, кроме повелительницы…» — «Да, он самый». — «Анисето?» — «Да, ему, поклон шалунье Маргиче, позови-ка мне Порфирио…»

— Подобно другим, Молох тот в поле трудился сначала, и был сосед у него — Иоанн, простой, вроде вас, человек… Но однажды, в злосчастный день, заглянул ему Молох в глаза. Вечером, в час, когда все стихает, в час усталости, когда тощие ноги Иоанна, намаявшись за день, еле несли его к дому, он столкнулся глазами с Молохом, сообразившим, что можно одолеть его, и вздрогнул Иоанн, испугался. Но нет и не было на свете трещины, что, расколов одно, не укрепила б другое, и Молох из глаз его набирался сил, укреплял, ужесточал свое окаянное сердце, не отрывались их взгляды, и, жалкий, иссякал Иоанн, умалялся… Тьфу, на вас походил он, на вас, глупцы!

«Едва дошел до меня прискорбный слух о потере вашей высочайшечтимой супругой дивного перстня, грандиссимохалле, я бросил все дела — мог ли я ими заниматься! — и бросился из совета пожилых прямо в рощу, — рассказывал Порфирио, склонив голову. — На корточках прочесал цветы пальцами, и, к моему удивлению, прямо на мизинец наделся сам, грандиссимахалле!» — «Бесподобно». — «Бесподобный изумруд, ничего похожего не видел… Анисето, да?» — «Да, Анисето». — «Такой крупный, тяжелый, не прорвал бы он мешок Анисето». — Порфирио пытался шутить. «Не бойся, мешок Анисето ничто не прорвет, — строго заметил маршал, глядя в упор. — Если сомневаешься, сними с пальцев перстни и брось их туда же… заодно с изумрудом». — «Нет, нет, я ничуть не сомневаюсь, великий маршал… и все равно брошу их заодно». — «Вот и хорошо. Сказал же — не прорвет. У тебя, кажется, просьба была, Порфирио…» — «Да, зять мой… Сами понимаете, вроде сына мне… и, если позволите…» — «Говори, выкладывай». — «Лицензию просим, великий маршал». — «В какой части города». — «В Средней, разумеется, грандиссимохалле, не в Верхней же Каморе, — какой безмозглый кретин позволит себе посягнуть на ваше, а в Нижнюю подняться только сумасшедший решится. Не гневайтесь, он так просит… тоскует по кошаче-ковровой охоте, весь извелся, не сказать, как страдает, соскучился… Это вроде ностальгии, грандиссимохалле». — «Хорошо. Список горожан, на чьи ковры разрешена охота, у полковника Сезара. Он даст лицензию». — «Премного благодарен, гранд…» — «Прокурора ко мне…»

— Вечерело, братья, и изнуренный за день Иоанн возвращался с поля и нес с собой в корзинке свой ужин — подкрепиться по дороге, не доплелся б иначе до своей лачуги; но теперь, скованный страхом, он не помнил о еде, жалкий, глупый, иссякал, а наглый Молох, не отрывая взгляда от глаз его, запустил руку в корзинку и, пошарив, нашел потроха и, не моргнув — все смотрел на Иоанна, — съел его ужин. Большие, широкие были у Молоха зубы… А потроха, печень и сердце, не простое мясо, братья, — черно-зеленые, будто замшелые, заплесневелые, взбухшие от запекшейся крови… Алчно, мощно жевал тот Молох, а потрясенный Иоанн умалялся, и мучительно ныло у него под ложечкой.