Одарю тебя трижды

Ах, музыкальные часы! — изумительный был квартет: полковник и Сузи — первая и вторая скрипки; прикорнувший на полке великий простак — альт, аритмично исполнявший хлоп-пиччикато; а Стелла, изящная женщина, мнившая себя первой, главной, так сказать, скрипкой, могла сойти разве что за безбожно расстроенный контрабас. Однако удовольствия полковник все равно не вкушал. «Уже было все это, было когда-то… Откуда они взялись, как возникли вторично, как повторились, а если б с одним из тьма-тьмущей предков… если б с одним из них случилось что, появились бы они? Уму не постичь, где их зачали, — размышлял Сезар. — Или, скажем, эта вот, за что полюбила меня, а та, почему я ей безразличен, где познакомился с ними, как очутились мы вместе, втроем, в этой комнате, и кто был пра-пра-пра… мошенник или круглый дурак, думал ли он что…как избежал… и еще нас взвалил на себя… И выходит, что все мы трое прах и пыль у ног какого-то безмозглого волосатого троглодита, фуу… тьфуу…»

Из дальней дали шли к нему Сузанна и Стелла. Брат Александро!

Когда ж Доменико вернулся в свою богато обставленную камеру, он обнаружил в узком горлышке серебряного кувшина записку: «Не бойся полковника, Мичинио, Кадиму и прочих, самое худшее — убьют. Остерегайся маршала Бетанкура — загубит душу». Брат Александро…

ДНИ РОЖДЕНИЙ

Из трех сопровождающих маршала Бетанкура при выходе к гостям в великолепный зеркальный зал первым был карлик Умберто. Он стоя дожидался в маленькой комнатушке. Неслышно приоткрывалась дверь, и в узкой щели показывался, подзывая его, указательный палец. Палец изволил быть маршальским — на каком другом мог сверкать перстень с подобным алмазом… И карлик, воскрыленный оказанной честью, восторженно кидался к двери, распахивал и припадал к стопам Обширного прибежища. Маршал милостиво снисходил до ласки — растопырив обтянутые перчаткой пальцы, опускал ему на голову ладонь, и они шли по узкому коридору. По сторонам его находились временные камеры избранных, и в одной из них покорно дожидался маршала сам Грег Рикио — недосягаемый кумир каморцев. Резким движением руки маршал пригвождал карлика Умберто к месту и деликатно стучался в дверь, вежливо спрашивал: «Хотел бы зайти к вам, мой Грег, не побеспокою?» — на что следовал вежливобесцеремонный ответ: «Раз уж соизволили явиться… что поделаешь». Великий маршал переступал порог роскошной камеры-комнаты, и пока карлик мог видеть их, великий живописец держался высокомерно, но едва маршал входил, оставляя за дверью свидетеля этой неслыханной дерзости, он падал на колени, тычась высоким узким лбом в ковер: «О моя неразлучная муза, о мой Олимп, грандиозный, неоглядно величавый маршал, трехъяру…» — но маршал обрывал: «Сначала хлопни в ладоши, раскинь руки и подскочи: «Хоп!» И Грег Рикио угодливо хлопал, прыгал, раскидывал руки, восклицая: «Хоп!» «Громче, усердней!» — недовольно кривился великий маршал, утопая в кресле. «Хо-ооп!!!» — во всю глотку орал очаг музы красок, повторял прыжок и снова застывал на коленях, а маршал ломал серебряным молоточком орешек и, не снимая перчаток, совал в рот ему ядрышко — передними зубами разжевывал орешек друг муз Грег Рикио, благодарно, умиленно, по-собачьи снизу глядя на великого Эдмондо Бетанкура, а тот, легонько постукивая его по макушке обернутыми в дорогую кожу пальцами, наставлял:

— В глазах людей тебе положено быть грозным, высокомерным, Рикио, слышишь? Ты, так называемый друг муз, хм, хе-е… как воздух нужен забитому народу, именно в твоем лице должна воплощаться для них независимость, о которой безотчетно мечтают иногда по ночам; в твоей независимости, допускаемой моей волей, они видят претворение своей мечты, а поскольку каждый стремится к своему иллюзорному пирогу, мой Рикио, хе-е, воздушному, как первый снег, сочно-сытному, как осень, разукрашенному дурацкими узорами яркого крема, коль скоро они хотят его, я, великий маршал, предоставил тебе, Грегу Рикио, палитру, кисть, холст, дал состояние — ах, какой мраморной оградой окружил ты свой роскошный особняк, и как надежно охраняют его твои цепные собаки! А вдобавок окружил тебя почетом, чтобы придать твоим словам весомость, значимость, дабы ты рисовал и рисовал, слышишь, Рикио?..

— Как смею не слышать, великий маршал, трехъ-ярус…

— Предо мной лебезить тебе незачем, — обрывал маршал. — Мы прекрасно знаем друг друга, но если ты забудешь о высокомерии, нет, не сейчас, а на людях, учти, краем глаза укажу на тебя Мичинио или Кадиме.

— Как посмею забыть, великий маршал, трехъярус…

— И отлично, — говорил Эдмондо Бетанкур, а перчатка снова засовывала орешек Рикио в рот, — ибо если мой рабски покорный и все же разный народ трехъярусного города утратит вдруг веру в тебя, станет искать ее в самом себе… В тебе они видят воплощение собственного достоинства и гордости, за счет твоей гордой независимости они должны утрачивать волю. Велика твоя функция, Грег, ну-ка встань, напыжься!

О-го-го, как высокомерно выкатывал он глаза!

— Теперь растянись на полу.

Растянулся покорно.