Одарю тебя трижды

Музыка оборвалась, зал притих, замер, устремив взор к маршалу Бетанкуру. Он стоял в дверях, щурясь, чуть улыбаясь, пытливо разглядывая оцепеневших гостей. Сопровождали его трое: двое сзади — хранитель драхм голый Анисето и личный палач холоднокровный Кадима, а карлик Умберто стоял бок о бок (точнее — голову о бедро) с ним — для контраста, чтоб оттенить. Великий маршал озирал прервавших танец гостей — руки у блистательных кавалеров застыли на спинах обольстительных дам, а те, что невольно оказались спиной к окованной серебром двери, до предела повернули головы, благоговейно взирая через плечо на великого Эдмон-до Бетанкура. Неколебимый, несгибаемый маршал разглядывал гостей: вот его правая рука, его десница, полковник Сезар с супругой — прекрасной племянницей самого маршала, Стеллой, вон генерал-красавчик с прекрасной супругой Гумерсиндой и король крупного рогатого скота, командир отряда охраны порядка дон Риго — обширны были его стада; вон командующий карательным войском генерал-добряк Рамос и старейшина труппы пожилых Порфирио с дочерью своей донной Чайо и зятем — молодым красавцем Рамиресом Киспе, благодаря внешности выплывшим из Нижней Каморы, в недавнем прошлом искуснейший кошаче-ковровый охотник, уличенный, схваченный и к отсечению руки приговоренный, огромными стараниями и молениями уродливой Чайо из беды вызволенный и в мужья ей определенный, ныне — человек достойный; его неразлучный приятель, столь же красивый Масимо… Масимо — помните Сантоса? Не забыли?.. Генерал Хорхе с супругой Модиетэ Артидорой и дочерью — шалуньей Маргичей; повскакавшие с кресел и окаменевшие ка-морцы, краса-горожанин Сервилио со свитком в руках; богатый торговец вислощекий Артемио Васкес; и Ригоберто — отъявленный бандит, самый страшный нижне-каморский головорез, приглашенный экзотики ради, незаметно окруженный переодетыми офицерами; засекреченный великий изобретатель Ремихио Даса с безмолвно печальными глазами, с пересохшим, как всегда, ртом; бывший карманщик Педро Карденас, возведенный на пост главного проверщика Анисето, Масимо и множество им подобных сборщиков; на удивленье короткопалый и хрупкий, знатный аристократ Гермоген Карраско; несравненный мастер своего дела засекреченный банщик-терщик маршала лейтенант Алфредо Эвиа; придворный стеблегорлый лирический тенор Эзекиэл Луна; главный прокурор, прямолинейный, резавший правду-матку в глаза Ноэл; и Мичинио, с надменным развязным взглядом свинцово-пепельных от края до края глаз, таивших раскаленные уголья, страшный Мичинио, в самого Кадиму всадивший как-то нож, но спустили ему — нужный был каморец; Петэ-доктор, во всей трехъярусной Каморе известный добротой и прямотой и, несмотря на это, непривычно ласково для Каморы называемый всеми Петэ-дядюшкой. С надеждой взглянул на него скиталец — не чудится ли доброе лицо здесь, в Каморе? Не брат ли Александро?.. Приглашенныи для подтверждения демократичности маршала мелкий шпик-уличитель хлипкий Чичио и истинный уличитель, с малолетства выдаваемый за глухонемого, обладатель абсолютного слуха Эстэбан Пэпэ; проверенные верные служители, а наверху, на галерке, как птенец в гнезде, бравый духовой оркестр и повернувшийся к маршалу руковскинутый малый повелитель умолкших музыкантов; и один-единственный, кто по-прежнему небрежно сидел в кресле — о дерзкий! — надменный, независимый Грег Рикио. Великий маршал шевельнул пальцем в сторону оркестра — маэстрино, прошу! — и вновь загремела бравурная музыка, закружились блестящие пары, развевались роскошные платья, колыхались, пылая, языки бесчисленных свечей, и то тут, то там, повсюду — ах! — дробился радужно луч, просверкнув в эполетах, в изумрудах-брильянтах-рубинах-перстнях-ожерельях-серьгах, и весь этот блеск бесконечно множили зеркальные стены, потолок и пол — сверху донизу сплошь зеркальным был зал.

— Глупые братья! — взывал к толпе Мендес Масиэл, переступая с бочки на бочку, а за ним по земле шли пока двое — два пастуха — Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса, другие стояли, подняв головы, вбирая слова. — Слушайте, невежды, когда-то давно на сыпучей земле Ассирии идол возрос — Молох! Был человеком — в медь обратился… От всякого добра — с вина и с воды, с хлеба и с сена — взимал свою долю! Вначале трудился — был человеком, трудился на пашне, но бросил он землю, возненавидел и стал забираться по склону, вверх подниматься и поднялся, как думал, — на самом же деле сползал незаметно и вниз он катился, в ад, преисподнюю, хоть и стоял на вершине! И подобные вам, такие ж глупцы, на спине ему воду таскали…