Одарю тебя трижды

О, и этот говорил вежливо…

Петэ-доктор проверил у больного пульс и недоуменно раскрыл рот, собираясь что-то сказать, но косой показал ему кулак и, направив в сторону свирепый косой взгляд вкрадчиво спросил:

— Безнадежен, господин Петэ?

— Не знаю… Трудно пока сказать.

— Помогите ему как-нибудь, господин Петэ, — сказал четвертый из родственников, прохаживаясь вокруг тахты. — Помогите и считайте нас своими рабами.

Эх, и этот был непривычно вежлив… Хотя бы один выбранился!

— Будете давать это лекарство каждые два часа и… начал Петэ-доктор, но косой засвистел вдруг — дико, протяжно.

Взвилась штора, и к больному рванулся человек с занесенным ножом, однако пять умело брошенных ножей разом проткнули ему горло. Неизвестный рухнул, метнув в одного из своих убийц безмерно изумленный, осуждающий, уже угасавший взгляд, а они, нижне-каморцы, деловито склонившись, исступленно всаживали в него ножи, причем косой между двумя ударами мимоходом, незаметно проткнул горло и одному из соучастников, и тот тоже медленно, грузно плюхнулся на пол, а косой вскричал:

— Человека нам убил! — и полоснул ножом убитого по глазам. — Подлец, мерзавец, человека нам убил!

И, пылая местью, они бешено кололи ножами убитого первым, давно бездыханного, украдкой, воровато поглядывая на мертвого сообщника, — остывал тот, коченел… А они все дырявили тело ножами, и Петэ-доктор осторожно заметил: «Не стоит зря тратить силы, хватит, умер уже…»

— Ничего, ничего, — сказал больной, неожиданно присев в постели. — Очень правильно поступают, господин Петэ. Если жив еще, добьют — человека убил нам, — а если мертв, так ему и не больно, стерпит.

— Выблюдок, сын потаскухи, человека загубил, — смущенно посетовал косой.

А больной встал, сочувственно уставился на мертвого сообщника — скорбно, но лгал, лицемерил.

— Самых ценных людей теряем… — молвил он, сокрушаясь.

Нижнекаморский головорез был, бандит из бандитов — Ригоберто…

Как было вырваться, как — из тьмы, из глухого протяжного звона… Выбраться, выбраться, но как… Скалу прорезала тесная расселина, над ней светлел мир — не для него… Надо выбраться, вылезти как-нибудь… Сначала просунул руку, прижался щекой к туго взбухшему мускулу, подтянулся Зе, подобрался, увы, не втиснулся в узкую щель, подался назад, но и это далось с трудом, ободрала плечо обхватившая его скала. Зе сжался, нещадно стиснутый, медленно сполз, и что-то страшное, непонятное окутало его, лилово-бурое, поволокло вниз; над ним в расселине был мир, беспредельный, озаренный благостным светом… И снова рванулся вверх зажатый скалой вакейро — в округлой щели над ним сияло небо… Камень тяжко, грозно теснил, душил… Опустил голову передохнуть. Как томно было под ним! Не ощутил покоя, все в нем дрожало, распирало его, разрастался он от света, хоть и закрыл глаза, раздавался вширь… И снова потянулся вверх, упираясь в каменную стену пальцами ног и притиснутыми к бокам локтями, обдирая тело, и почти выкарабкался в каких муках! Сквозь сомкнутые веки проник пепельный, белесый утренний свет… До нестерпимой боли вжавшись плечом и боком в неумолимую, неподатливую стену расселины, вызволил одну руку — с трудом, но вынес наружу… Онемевшими пальцами хватался он за вольный, вешний воздух, счастливо ласкал невидимый воздух, жмурясь, всему телу давая ощутить блаженную отраду, — как хотелось вырваться, все в нем стремилось вверх, ввысь! Вздрогнул Зе, простонал и открыл глаза — он лежал в своем прохладном доме, воздев руку. Вы были в вашем белоглинном доме, Зе, а в дверном проеме синела река, вечно новая, текуче плавная, водообильная… И великий пастух встал; не опуская руки, вышел наружу — было утро… Дивное было утро, Зе…

— Ничего не понимаю, ничего, Доменико, улыбайся, — шепотом напомнил Петэ-доктор, отойдя от дома на безопасное расстояние. — Что они замышляли что-то, это я сразу смекнул, проверив у больного пульс… Странно, очень странно, что Ригоберто принимал участие в этой истории.

— Почему?..

— Потому что не марает рук мелкими делами.

К ним подходил галантный, вежливый Габриэл — ах как он был одет!

— Что нового, Петэ-доктор, все ли хорошо в наших бедных пределах?

— Все, все хорошо, мой Габриэл.

— Приятно слышать. А ваш милый спутник, умеет ли он хранить язык за зубами?

— Не сомневайся, мой Габриэл!

— Слово не птица, знаете ли, — напомнил чернявый Габриэл, осторожно снимая с плеч длинный золотистый женский волос. — Выпустишь — не поймаешь.

— Конечно, мой Габриэл.

— И поговорка: «Знают двое — знают все» — не содержит истины. Согласны, господин Петэ?

— Да, вы абсолютно правы.

И когда, снова набросив длинные накидки-щиты и надев маски, они отошли от Габриэла подальше, Петэ-доктор сипло проговорил:

— Ничего не понимаю. Не понимаю, кому нужна была его жизнь…

— Чья жизнь?

— Того, что убили. Безродный был, бедняга, милостыней кормился, его и оплакать некому… Как он осмелился поднять руку на Ригоберто… Видимо, не знал, что на тахте Ригоберто лежал… Я и то не сразу догадался, кто изображал больного: усы наклеил, бороду, шрам на лбу прикрыли полотенцем…

А тот… второй…