Одарю тебя трижды

— Не знаю… Ничего не знаю, Доменико, — доктор отвел глаза. — Люди много чего говорят, да язык без костей. Поговорим о чем-нибудь другом…

— А кто стоит над этими жагунсо?

— Мичинио, мой Доменико.

ПЕРВЫЙ БОЙ

Орава солдат, согнувшись в три погибели, напрасно тщилась что-то выискать на песке, двести их было. Нехотя, лениво шарили, запуская руки в песок, — ныла спина, — копошились на карачках, иногда стукались головами и не чувствовали, до головы ли было — из пестрой палатки, развалясь на боку, за ними грозно наблюдал лейтенант Наволе, укрытый от палящего солнца, а у входа в палатку с широким ярким зонтом в руках торчал капрал Элиодоро и тоже следил за шарившей в песке бригадой.

— Нинчего не понимаю, совсем нинчего, — сказал надзиратель Наволе, припадая к здоровенной кружке. — Пончти все нпрондункты инзвели, а на нсленд енще не нанпали.

— Истина глаголет вашими устами, мой лейтенант, — услужливо поддержал его капрал Элиодоро и указал зонтом: — И мы как раз тут, у каатинги, потеряли их след. А через каатингу они не прошли бы.

— Нчто нты думаешь?..

— Должен иметься потайной ход… под землей, не будь хода, почему бы именно тут терялся след, спрашивается, и возле каатинги костей нигде не видать, и пленника того, одного, тоже у каатинги потеряли. — Капралу не терпелось блеснуть умом, зачастил: — Правда, поражает то обстоятельство, что шест везде одинаково погружается в песок, и все же, не сомневаюсь, нападем на ход, мой лейтенант…

— Малость понренже, помедленней нговори, — поморщился лейтенант Наволе. — Ни нчерта не нпо-нял…

— Ход, говорю, мой лейтенант, где-то тут, многолетия великому маршалу.

— Мнонголентия… — пожелал и Наволе, погружаясь в раздумье. — Нкто нзнаент, нканк сонскунчи-лась по мне моя сманзливая Сунзи! Менчтаент, нждент.

А в далекой Каморе Сузи в самом деле мечтала о муже — сидела скучная, говорила, зевая:

— Эх, хоть бы мой гнусавый Наволе был тут…

— На кой черт и какого дьявола сдался он тебе, душечка? — поинтересовался бравый полковник Сезар, но не у Сузи — у спесивого предка на портрете.

— Только рискованную любовь признаю… — пояснила женщина, нежно обрывая лепестки с большой белой розы. — А какой риск в нашей любви и связи, если муж мой рыщет где-то у черта на куличках.

— Зато Стелла рядом, душечка моя, — обворожительно утешил бравый полковник, глядя теперь на люстру.

— A-а, брось, Стелла, Стелла… — отмахнулась Сузи. — Дура она, неопасна.

— Ах да, Наволе твой кладезь ума, — оскорбился полковник.

А здесь, на подступах к каатинге, Наволе на четвереньках заставлял ползать солдат да поглубже втыкать шест в песок.

— А нздорово унконконшили мы нтех — двух немых!

— Кого, пастухов? — просиял Элиодоро. — Да здорово, мой лейтенант! Здорово их устрашили, ха-ха-ха, пальцем не посмели шевельнуть.

— Ндронжали, нканк нбундто нзлы были на нас…

— Верно, верно, — Элиодоро хлопнул себя по бедру — Струхнули, а братец их… как же его… тьфу — где он тут в списке… вот, Пруденсио, ушел, улизнул, ушел со всеми…

— Всенх нперенбьем, — уверенно пообещал Наволе и опять поскучнел. — Энх, моя Сунзи, нждент, наверно, нканк!..

* * *

Разрастался Канудос — возникали новые дома на берегу реки, прибывали новые люди; с младенцами на руках, с суровой верой в душе, смущенно входили в заветный, желанный город; шли люди из Города ярмарок — по зову души, шли из северных селений, задумчивые, молчаливые; несли неведомый сертанцам картофель в больших, гнувших спины мешках, приходили семьями и в одиночку — покинувшие, покинутые… Появился в городе и свой кузнец, разрастался Канудос, снова и снова месили глину, на опаленных солнцем руках белела налипшая глина, и всех встречал-принимал Жоао, неколебимо верный своим обязанностям, разложив на колени бумагу, он хмурил и без того угрюмое лицо, настраивая прибывших на строгий лад, но никакой нужды в этом не было — люди вступали в глинобитный город смущенные, растерянные… А однажды ранним утром такой заявился тип, такой…

Жоао Абадо, издали заметив высокомерного незнакомца, воскликнул, ошеломленный: «Это еще что за чучело!..»

Сухопарый, долговязый молодой человек, ступавший, как цапля, в эту жару был в желтом бархатном плаще, изящно оттянутом сбоку обнаженной шпагой, плащ так и переливался на солнце, сапоги блестели-слепили. Шляпу с широченными полями украшало павлинье перо, на груди ярко сверкали три драгоценных камня.

Оторопели канудосцы — такую птицу видеть не доводилось. Он же безмятежно й удовлетворенно озирал окрестности, и не успел угрюмец Жоао раскрыть рта, как пришелец, опередив его, гаркнул:

— Предъявите ваши документы! — И так же неожиданно улыбнулся опешившему Жоао: — Шучу, дядюшка… Я в Канудосе?

— Где же еще, по-твоему?

— В добрый час приход мой… Какая у вас принята форма обращения?

— Конселейро называет нас братьями.

— В добрый час приход мой, братья, — и, положив левую руку на эфес шпаги, правой снял шляпу, галантно опустил до колен, очертил в воздухе невидимый круг и, чуть выставив ногу, поклонился. — Примите меня, братья.

— Каким ремеслом владеешь?.. — Жоао с неприязнью смерил его с головы до ног.

— Я — кабальеро.