Одарю тебя трижды

— Родич? О, у него обширная родня, вся Камора сойдется на похороны. А вообще непонятно, как мог человек, которому пять ножей всадили в горло, убить кого-то…

— Как?.. Вы не… — изумился Доменико, судорожно глотнув слюну. — Вы не заметили?

— Чего не заметил, Доменико? — Петэ-доктор остановился.

Две маски безмолвно и бессмысленно уставились друг на друга.

— Родича больного убил косой каморец — полоснул ножом по горлу.

Петэ-доктор быстро зашагал дальше, шепча:

— Я ничего не слышал, ничего не слышал… Улыбнись, улыбнись, Доменико, я ничего не слышал…

А потом, когда они сдали накидки-щиты и маски начальнику охраны у распахнутых чугунных ворот и отошли на безопасное расстояние, доктор сказал:

— Разобрался, кажется, если не во всем, то хотя бы кое в чем. Они не решились прямо свести счеты с родичем, остерегаясь последствий и прикончили его, изобразив все так, будто бездомный убил, а бездомного привели убить больного — якобы по поручению Ригоберто или нашего Габриэла. Улыбайся.

— Но его самого зачем убили, он при чем?

— А при том, что у нас, в этом городе, никто никому не доверяет… Наше присутствие они использовали двояко — во-первых, при виде нас бездомный убедился, что ему действительно больного надо убить, с больным легко разделаться; во-вторых, в случае чего нас призовут в свидетели — подтвердить, что их друга убил бездомный.

— В свидетели?!

— А как же?

— А вдруг мы правду скажем, тогда как?

— Ах, Доменико! — доктор испуганно оглянулся. — Никогда впредь не упоминай этого слова здесь, в Каморе, да еще всерьез. Улыбайся.

Они шли, думая каждый о своем, и уже доносились нестройные звуки, извлекаемые дюжими, бодрыми музыкантами из духовых инструментов… Музыка будущего…

— А как хоронят в Каморе?

— Как хоронят?.. Двояко, Доменико. Того бездомного, безродного сожгут как преступника, а второго уложат в дубовый гроб, предадут земле.

— А если… меня убьют?

— Не бойся, никому тебя в обиду не дам, никому. Ты мне что сын родной… А я всем нужен здесь, они и по-настоящему болеют иногда, не то что сегодня. И я им очень, очень нужен.

— Вы… вы старший брат Александро, да?

— Какого Александро? Пусть меня бросят к жагу-нсо, если обманываю. Брата у меня не было и нет… Впрочем, возможно, и есть, может быть, отец не дал когда-то где-то маху, но я представления не имею.

— Что такое жагунсо?

— Это особо опасные нежнекаморцы, их держат в одной камере, не кормят.

— А почему их держат в заключении?

— На волю выпускать крайне опасно.

— Неужели они хуже тех, что на свободе?

— Какое сравнение!

— А в заключении на что нужны?

— Устрашать народ. Брр…

— И постоянно держат взаперти?

— Иногда используют их. И не столь уж редко.

— Чем же они кормятся взаперти?

Петэ-доктор с горечью посмотрел на Доменико.

— Подбрасывают им кого-нибудь время от времени.

Было утро… Чудесное было утро. Подняв плечи, Зе шагал через лес, рассветный воздух приятно покалывал, вливался в душу, тихо стояли лошади. Шагал по вольному, еще малому Канудосу, сам уж вольный, не совсем еще, правда, но всему окрест хозяин, наравне со всеми, вместе со всеми владевший всем; была у него и река — сложив ладони горстями, блаженно ополоснул лицо и, умиротворенный рекой, жадно вбирал в себя все, чего касался взор, но клочья ночного кошмара мучительно тревожили сознание, и Зе обхватил высокое дерево своими железными руками, подобрался, стал подниматься вверх, однако путь преградили ветви; он раздвигал их, нетерпеливо нащупывая другие, раза два подтянулся рывком и почти достигнув верхушки, смущенно опустил голову — выше на ветке стоял веселый вакейро Мануэло Коста, тоже сильно смущенный… Зе стал рядом с приятелем, и оба забыли друг о друге — оба жаждали высоты, и тут, наверху, так дышалось легко! Смотрел Зе, смотрел на сверкавшие белизной кровли домов, с неведомой раньше теплотой взирал он на кровли чужих домов; в поле, склонившись к земле, женщины сажали капусту, а вдали на холме кто-то стоял, вгляделся — узнал Пруденсио. Без братьев был… Невесток с детьми вел с собой. И с других сторон подходили к Канудосу люди, необычно одетые — не сертанцы. Один был с длинным широким мечом… Заскорузлые ладони месили мягкую глину, к реке направлялся конселейро; скорбный, в темноразвеваемом одеянии, Мендес Масиэл шел с неведомой вещью — сетью. Из домов выходили люди, на берегу позади конселейро собрался народ, ожидая чего-то необычного. А Мендес Масиэл со словами: «Еще до вас один человек пустил в реку семь рыб…» — закинул сеть и цепко потянул, отяжелевшую, из воды. Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса кинулись помогать — в прозрачной сети серебрились рыбы…

— Сколько вас всех…

— Шестьдесят восемь, конселейро, — сказал Жоао Абадо.

И конселейро еще дважды закинул сеть, потом отсчитал потребное количество рыбы, остальную кинул обратно в воду.

— Каждому полагается по одной, — сказал он. — Отныне все будет делиться поровну между всеми — и детьми и взрослыми.

— А что делают жагунсо с тем… брошенным к ним?

— Сначала убивают.

— А потом?..