Одарю тебя трижды

— Первая буква совпадает! — обрадовался Александро.

— Ласка!

— Отвага!

— При чем тут «отвага» — разве на «л» начинается?

— Что же тогда, Александро, что?

— А вот что… — Он обмяк, что-то нежное проструилось по всему его телу, он поднял глаза к потолку и, медленно-медленно воздев руку, молвил: — Любовь…

Взорвался зал, развеселился:

— Ого, влюблен Александро! Влюбился в нас!»

А что делать нам, читателям, — тоже веселиться, слушая Александро, видя, как галантно возвращает он брошенный в него башмак владельцу? Над чем вообще глумится Краса-город — над тем, как сказано, или тем, что сказано во время «спектакля»?

Под маской шута скрыты, как нетрудно догадаться, ум и душа мудреца. Мы же говорили, не жизнь — театральные подмостки.

Братья Кежерадзе чего-то добивались своими гуманными произведениями, какой-то победы, хотя бы моральной. И если им приходилось отступать — то с достоинством и непоколебленной верой. Сеньору Александро ничего не остается делать, как принять вид блаженного. Не он первый, не он последний, кто поступается внешним ради сути вещей и несет добро в облике святой простоты. Только беспредельна ли способность добра уцелевать при такой, даже внешней его трансформации?

А ведь главный сюрприз жизненного карнавала — впереди. Юному Доменико не раз на протяжении романа помогает добрая сила, спасает она его и в Каморе. Старший брат Александро, тайно берегущий юношу, — это, как выясняется, Мичинио, выступающий в роли (театр, театр!) настоящего страшилища, чуть ли не заплечных дел мастера в ближайшем окружении Бетанкура. Не будем обращать чрезмерного внимания на слова Мичинио, что он ни разу не прикоснулся к невиновному, спасал жертв и был безжалостен только к каморским бандитам: ситуации и характеры романа-фантазии достаточно условны. Существенно другое. Без ущерба для своей души праведник не может ходить в личине палача и даже исполнять, хоть и с разбором, его функции. Это было известно еще в те пре-давние времена, когда родились многие вошедшие в роман сюжеты.

Краса-город и Камора условны, реальны присущие их обитателям людские пороки — от сытого равнодушия до беспощадной алчности. И коль добру среди этих реальных людей суждено — всего лишь, чтобы выжить! — рядиться в одежды шутовства и палачества, что-то очень уж неблагополучно в прекрасном подлунном мире. «Все гениально!» — как выкрикивал ночной сторож в достославной Каморе.

Обращаясь к сложным нравственным понятиям, писатель поворачивал их все новыми и новыми сторонами. Полемика — в первую очередь, с самим собой (возможно, не всегда осознанная) — становилась неизбежной. Много раз попирается в романе человеческое достоинство, честь, само представление о любви к ближнему, чтобы в финале прямо зазвучала мысль: землей движет любовь. Другой силы, способной спасти человека, все равно нет. И, как говорит Мичинио, испытания были посланы Доменико с единственной целью — чтобы он сильнее любил человека.

Жертвенный свет Канудоса — он навсегда принадлежит герою романа. Доменико не так уж много действует, его удел — наблюдать за действительностью и людьми, впадать в отчаяние и возвращаться к жизни. Его уход из Высокого селения, от горячо любимого отца — знак вечной человеческой жажды неведомого, его горькое, после всяческих мытарств, возвращение — знак вечной человеческой тяги к праисточнику, к основам, к корням нашего существования. Аллегории и символы романа достаточно прозрачны. Сокровенное Одеяние, надетое отцом на Доменико после возвращения олудного сына (оно дает людям силу и вдохновение, оно — главная святыня в селении), — это слово: «Слово дает тебе создать города и страны, но ты, повелитель тобой сотворенных, будешь все же рабом всех и каждого… И чем больше людей охватит и укроет сокровенное Одеяние, тем богаче ты будешь и тем несчастней…»

Неутомимым странником оказалась в романе авторская мысль, скептичная и парадоксальная, но вовсе не гнушающаяся простотой сделанных открытий.

Роман разнонаправлен и потому несколько избыточен: есть притча о белом человеке, ставшем среди чернокожих африканцев великим охотником на львов, но убедившемся, сколь бессмысленны его доблести в обычной жизни; есть притча о предводителе храбрых воинов, искавшем смерти как платы за принесенную им смерть; обязательность этих страниц в романе весьма проблематична, хотя читаются они хорошо. Стоит ли, к примеру, живописать, как жует драгоценные камни супруга маршала Бетанкура — ее алчность и так очевидна… Слишком легкой фигурой оказался Доменико, чтобы жестко соединить все части и частицы повествования: жанр его, жанр назидательной притчи, столь популярной сегодня, взывает к внимательному, в каждом воплощении, взгляду. А блеск и поэтичность письма — налицо… Да и многое испробовано в этом двенадцать лет создававшемся тексте, что он не мог не стать необходимейшей частью работы писателя.