Одарю тебя трижды

Проплывали виденья — навстречу и мимо, выставив руку… Из какого-то дома, корабля затонувшего, доносилось спасительное — трепыхалась и хлопала крыльями птица, душа инструмента… И брел Доменико, а куда — и не ведал. И, приметив желанную, милую тень, замер, застыл, а она подступала, вытянув руку, медленно, тихо и при этом легко необычно; приблизившись, стала, и стояли друг против друга, и чудилось — виделась зелень косо прорезанных глаз, устремленных к нежным вискам.

Тень ступила еще шаг, один-единственный, и изящным движением прорвала туман, опустила на плечо ему руку:

— Ты, Доменико?

— Я…

— Откуда ты?..

И зябкий, призрачный туман сразу пропитался ее низким мягким голосом, она приблизила к нему лицо, и Доменико действительно различил ее глаза, лучившиеся зеленым светом, а всмотревшись, вздрогнул — опечалена была Тереза.

— Я у Артуро… У Артуро был.

— А я вот за лекарством ходила, — тихо сказала Тереза. — Отец болен.

Промолчал Доменико, да и что мог сказать…

— Домой иду… Не проводишь? — спросила Тереза. — Иди впереди.

— Я же не знаю дороги.

— Покажу. Иди, я за тобой.

И, повернувшись, ощутил вдруг плечом ее руку, будто в нежных когтях очутилось плечо, запылало, ощущая длину острых пальцев.

Выставив руку, шаг за шагом пробивался в тумане, на плече была ноша, такая… о, ноша… И правил им голос, низкий и нежный: «Сверни теперь вправо, прямо немного и снова направо…»

— Вот и дошли. Ты куда теперь?.. Может, зайдешь?

— Ждут меня там.

— Не найдешь дороги. Отвести тебя?

— Нет, что вы, не беспокойтесь.

— Хочешь, поцелую? В щеку…

— Да.

И Тереза потянулась к сомкнувшему веки, и щека ощутила ладонь, теплую, нежно-сухую; острые пальцы скользнули к виску, к волосам, а другую щеку обожгло — приложили клеймо, жгучее, мягкое, дивное, и, не размыкая век, бездумно повернул неожиданно голову и крепко поцеловал ладонь, а она, потрепав по щеке, едва ощутимо ударила дважды и сказала:

— Ты славный. А теперь ступай.

Сколько пили… Пьяному разгулу не виделось конца. Возбужденный, воскрыленный Доменико осушал стакан за стаканом; без меры, без удержу веселился Тулио; без меры пили Цилио, Винсентэ, Кумео, Дино; пил и Эдмондо, отчаявшись приобрести себе друга; пил неизвестный прохожий, с превеликой охотой за драхму приведший Доменико обратно… Пили из кубков и чаш, резных и простых, припадали к горлу кувшина… Под конец пили, стоя, гогоча, шатаясь, обливаясь вином, пили, глуша, утоляя неутолимую жажду, и когда смиренно подошедший Артуро, приниженно, жалко вобрав голову в плечи, нагло потребовал шесть драхм, Доменико тут же запустил руку в карман и дал ему гордо все, что выхватил… И, качнувшись, поспешил подставить под кувшин, из которого разливал Антонио, свою красивую, блестящую, емкую чашу…

ВЕЧЕР ПОЭЗИИ И СКАЗКА О ТРАВОЦВЕТНОМ ЧЕЛОВЕКЕ

— Я все же думаю, — продолжал чинно-степенный сеньор Джулио, — что муж должен быть старше жены.

— Это почему? — спросила тетушка Ариадна.

— А потому, что женщины раньше старятся… К вам это не относится, понятно… Вы рождены под знаком вечной молодости.

— Ах, Джулио, проказник… А вообще, что значит возраст там, где налицо истинная, возвышенная любовь!

— Я знал одну достойную супружескую пару — жена была на двенадцать лет старше мужчины, вернее, юноши, — сказал Дуилио.

— И им хорошо было вместе, да?

— Прекрасно! Жена вставала рано, готовила завтрак, повязывала ему нагрудник и кормила серебряной ложкой. В ландо сажала его у окна, потому что юному созданию доставляет радость созерцание пленительных видов.

— А разве не юным, более взрослым не радостно любоваться пленительными пейзажами, — тетушка Ариадна обиженно поджала губы.

— Радостно, а как же!.. Вам, рожденной под знаком…

— В ландо и я сажаю Кончетину у окна, но значит ли это, что она мой муж? Фу, что за чушь…

— Конечно, конечно…

— Помимо того, Васко был несколько моложе меня, но это вовсе не исключает той истины, что он был истинным мужчиной.

— Прекрасно, прекрасно!

— А раз наши души открыты прекрасному, — воодушевилась тетушка Ариадна, — давайте петь красивые, прекрасные песни!

— Да, да, утолим жажду прекрасного, — одобрил Винсентэ и расстегнул воротничок. — Молодчага, Ариадна!

Тетушка Ариадна насупилась, но великодушно сказала:

— Выпьем сначала мятную настойку, пей, Тулио, и другу предложи, кажется, милый юноша, стеснительный, как его звать, забыла я…

— Доменико.

— Прошу вас, отведайте…

— Давай тяпнем, Доменико, — шепнул ему Тулио. — Хорошо с похмелья рюмки три.

— Вон и зима настала, самое холодное время года, — сообщил стоявший у окна Цилио и глянул на Розину, ту самую, что в роще…

На Красу-город падал снег, мелкий, бессильный.

— А у нас тепло, и зимой тепло, — задумчиво изрек Дуилио. — Я очень люблю наш город…

— Знаешь, Сильвия, по-моему, и этот богатый дурень любит меня, — шепнула подружке Кончетина. — И знаешь, как я догадалась?

— Нет.

— У нас он всегда растерянный, смущенный.

— Дуилио, Дуилио! Восхитительная мысль пришла мне в голову! — воскликнула тетушка Ариадна. — Предлагаю в этот дивный вечер говорить языком поэзии.