Одарю тебя трижды

— Это не имеет значения, Александро, вы не поняли. Истину всегда можно установить, истина подобна границе.

— Всегда, в любом случае?

— Безусловно.

— Задам вам один вопрос, не отступите от своих слов?

— Ни в коем случае. Нет.

— Ну хорошо. Скажем… поссорились двое — блондин и брюнет, кто из них виноват? — спросил Александро и неожиданно гаркнул: — Гоп! — отчего Дуилио подскочил и выронил бокал, а в клетке встрепенулись все пять канареек тетушки Ариадны. Александро же вежливо пояснил: — Извините, но дешевый эффект — залог внимания. Так кто из споривших виноват?

— Брюнет — очень темный?

— Темнее темного.

— Следовательно, брюнет. Само собой ясно.

— Почему?

У дома Терезы было безлюдно. На высокую веранду, на закрытые окна и зеленую штору устремлен был взор Доменико. Украдкой обошел дом — простодушный, наивный грабитель…

— Потому.

— Почему — потому? Почему?

— Потому что брюнет — темный, а блондин — светлый.

— Ах, как вы хорошо сказали! — захлопала в ладоши Кончетина и шепнула Сильвии: — Тот, кто мне нравится, — блондин, светлый…

— А что, блондин непременно бывает хорошим? — удивился Александро.

— В сравнении с брюнетом, разумеется… Кроме того, во всем находится нечто хорошее, когда внимание бодрствует, а мои простые, ясные слова придают сложной психологической истории большую впечатляемость и легкую доходчивость.

— Ах, как ясно и просто сказано! — покачал головой Александро. — Вообще-то, к твоему сведению, оба виноваты, мой маленький, мой пострел.

Не видно было Терезы, женщины, истинной женщины. Упорно смотрел Доменико на высокое узкое окно и упрямо молил: «Ну открой же, открой…» Временами казалось — раздвигалась тяжелая штора, но нет, нет, просто мерещилось… И он снова шептал: «Открой же, впусти…» В отчаянии уронил голову, опустил глаза — на земле, под ногами, лежал первый снег… На первом снегу стоял Доменико, наклонился, коснулся вспотевшими пальцами — холодил так приятно, приложил горсть ко лбу… Набрал еще горсть, сбил в комок… Оглядел, попробовал вытянуть — распался комок, рассыпался снегом в ладони. Вновь слепил и стиснул с боков в кулаке, пригладил большим пальцем фигурку, приминая, поправил и расправил ладонь — нет, нескладной, нелепой была эта снежная женщина… Холодная, тусклая, не светила, не грела… Что-то вспомнилось, снова нагнулся…

— Я вам не пострел… и попрошу!.. — вознегодовал Дуилио. — Не только поступки, и слова надо выбирать!

— Ладно, Дуилио, не сердись, я же по-доброму сказал, мой сладкий, любезный, любимый, родной, благородный, дрянной, разумный, добрый, положительный…

— Кто дрянной?! Посмотрите-ка на него! — Дуилио вскочил. — Я! Я!.. Не уносите стакан с родника!.. Где мой плащ!

— Ладно, Дуилио, не кипятись. Восемь слов из девяти были приятными, одно примешалось обидное — дрянной, ну ошибся, что за беда.

— Он ошибся, сеньор Дуилио, ошибся, что особенного, извините его, простите великодушно, он мне такой чудесный подарок преподнес, — умиротворяюще вмешалась тетушка Ариадна и добавила, думая о своем: — Эх, не то что он, случалось, и Васко ошибался… по вечерам.

— А предмет моей мечты никогда не ошибается, — шепнула Кончетина Сильвии, — потому что он непосредственный.

Опустившись на корточки, Доменико разрыл снег: что-то искал озябшими пальцами… Всю кисть запустил в снег, но желаемого не достиг, засучил рукав и добрался наконец, нащупал под снегом твердое, мерзлое… Поскреб пальцами, ссаднил их… Снял с себя пояс и большой серебряной пряжкой ковырнул землю еще и еще… Медленно встал, распрямился с землею в руке. Однако твердой была, и он размочил ее — зажал с ней в ладонях свою снежную женщину, кривую, нескладную. Закапали серые капли, пятная снег, а в ладони размокла земля, размякла и, зажатая в ней, потеплела как будто…

— Извините, сеньор Дуилио, но я хотел бы заметить… Вы всегда указываете, каким следует быть мужчине, но вы никогда не высказывались о женщине, никогда не говорили, какова настоящая, истинная женщина.

— Вы слышали?! Вы слышали, что он сказал? — Дуилио негодующе огляделся. — Вы только подумайте! Разве не я рассказывал вам скорбную историю о бесподобной, безупречной женщине, великодушно оставившей мужа в целях благополучия того же мужа?..

— Так это ведь ложь, сеньор Дуилио, не обижайтесь, но…

— Как так ложь?! — взорвался Дуилио. — Выходит, лжец я? Где мои…

— Хорошо, хорошо, успокойся, — примирительно сказал Александро. — Успокойся и скажи, просвети, что должно быть прекрасным в женщине.

— В женщине? — Дуилио погрузился в мысли и изрек: — У женщины три вещи должны быть хорошими: характер, лицо и руконогое тулово.

— Что ж ты именно теперь поскупился на слова? — огорчился Александро. — Хотя и верно все, конечно.