Одарю тебя трижды

И хотя стояла очень прямая, веки ее были опущены — зелень глаз притемняли ресницы. Занеся фонарь над ее лицом, Доменико напряженно, пытливо смотрел на взор опустившую… Но Тереза вскинула веки и, глянув в упор, смелый взгляд устремила мимо куда-то. За глазами ее проследил Доменико, увидал незнакомые вещи — стол со стулом, сундук и тахту… куклу на полке… стаканы, кувшины, кувшинчик, и вконец растерялся скиталец. Она же при виде знакомых вещей уверенней стала. Но рука Доменико все держала женщину-глину, уже потеплевшую и взмокшими пальцами смятую снова… Обронил ее, бросил и, когда она глухо ударилась об пол, повернулся к Терезе решительно, словно требовал что-то взамен, вместо брошенной, и живая, настоящая женщина так явно сломилась, поникла, но тут же расправила плечи, опустила глаза, ожидая… И Доменико потер друг о друга два пальца — большой, указательный, ожесточенно, нетерпеливо счищая налипшую глину, и, счистив, снял ими с Терезы накидку, отшвырнул на сундук… Что делать дальше — не ведал… А женщина не открывала глаз, ожидала. И внезапно тряхнула высокой прической, распустила ее, и волосы медленно, грузно, черной смолою поплыли по шее, как если бы тихо по семи нежным струнам провели большим пальцем, — так плавно стекали по шее… Что делать дальше — не знал он, не ведал… Снова поднял фонарь и, увидев приоткрытые, ждущие губы, разом все понял… А женщина, опустив глаза, откинув чуть голову, стояла, ждала… И припал к роднику Доменико, юный скиталец… С фонарем в руках пил из уст ее, и казались уста источником мудрости — все больше и больше постигал, познавал Доменико… На миг оторвался, повесил на гвоздь досаждавший фонарь. И теперь потянуло обнять, но вспомнил — в земле были руки; и, выгнув запястья, так обвил ими женщину и, припав, снова пил и пил… Она все стояла недвижно, опустив глаза, откинув чуть голову, и Доменико открылся новый родник — нежная впадинка выше ключицы — вожделенный источник утоления жажды, неиссякавший… И он пил из нее, пальцами в глине неумело ища на спине у Терезы застежку, и женщина, не размыкая по-прежнему век, улыбнулась мучительно, сладостно; отстранив его мягко, занесла руки за спину — как пленительно! — и руки расстегнули там что-то, выбрались из рукавов, нырнули под платье, и возникли из тесного ворота уже обнаженные, белые, вскинулись, увлекая с собою и платье, прикрыв им лицо. Так постояла в недолгом раздумье, колеблясь как будто, и решилась — встрепенулась всем телом, вольно, упрямо, и легким движением сбросила платье — соскользнуло к ногам и легло на полу тусклым кругом, обвило. И только теперь открыла глаза, раскинула руки Тереза и ступила ногою из круга, к Доменико шагнула…

— В случае надобности женщина должна уметь быть почтительной собеседницей и внимательной слушательницей, — высказался Дуилио, — но, естественно, должна уметь заслужить и заслуженно высокую, возвышенную похвалу за приготовление полезных блюд…

— М-да… До такого додуматься — руконогое тулово! — вспомнил Александро.

На постели сидела Тереза. Простынею прикрывшись, гибкими пальцами устраняла с бедер преграду — что-то тонкое сняв, сильно пригнулась и с нежным, нежным до дрожи шуршанием проводила к точеным ступням по упругой стезе и откинулась снова, завела руки за спину, плечи ее приглушенно блестели, и теперь устранила помеху с груди — два друг с другом скрепленных теплых гнезда…

— В таком случае, вы дайте лучшее определение… Мы и слушать способны с терпением, исключая случая крайней необходимости.

— Это единственный случай, когда я теряюсь… — сказал Александро. — Не могу…

— Почему? — оживилась тетушка Ариадна.

— Потому что, — за Александро ответил Дуилио, — не обладает способностью, не наделен даром пройтись словом по достозначительным местам туловища настоящей женщины.

— Нет, не потому…

И действительно, с чего, с чего начать… Столько было всего… Кто тут помнил о глине на пальцах — пальцы владели плечами, спиною, затылком, руками и грудью, — все было их…