Одарю тебя трижды

Но рук было две, только две, и не знал, что ласкать, — столько было всего… Хорошо, что и губы имелись, и, целуя шею и грудь, сокровенную тайну вдруг постиг Доменико — величайшую и такую простую… И все тело возжаждало счастья пальцев счастливых — отшвырнул далеко и свой пояс широкий, и плащ… И теперь уже все ощущало друг друга… Но все же, но все же — столько было всего… мягкий живот и упругая шея, губы — ненасытные, мучительно ждущие, и рука, обхватившая тело изогнувшейся женщины, истинной женщины, и в пальцах, перепачканных глиной, в пальцах скитальца, в блаженных частях обнаженного тела — неуловимые, тонкие ребра; и внезапно все тело до последней частицы оказалось счастливее пальцев, содрогнулось от счастья, нестерпимого, страшного, — не земля, само тело кружилось, вдаль уносилось и где-то терялось… И когда затерялось — вздохнул, словно дух перевел облегченно, и, ничком распластавшись на облаке, опустошенный, оглядел лицо женщины и, благодарный, счастливый, поцеловал ее в щеку; женщина странно, так странно смотрела… И снова любил! И снова пил и пил из ее родников упоенно — не иссякали, столько их было…

— Вот, скажем… Ну хотя бы… — говорил Александро. — Хотя бы вот…

Неутоленно припав к груди, целовал Доменико, но какой-то вкус… до того знакомый… Поднял голову, посмотрел на грудь — оказалось, земля, присохшая глина. Похолодел невольно, но потом что-то понял неясное и слизнул с тела женщины землю, и сомкнувшая веки Тереза тоже как будто постигла, что все, все эти «столько всего» — лишь прах, прах и земля, ставшие временно грудью, бедром — этим «столько всего»… Временно… Бренное тело — но в миг сей такое прекрасное, в м^г сей цветущее — со вкусом земли на губах целовал ненасытно скиталец…

— Взять хотя бы ладонь, — продолжал Александро.

— Ладонь?! — удивилась тетушка Ариадна, исподтишка оглянув свою.

— Продолжайте, мы послушаем вас, — милостиво сказал Дуилио. — Только не говорите очевидной чепухи.

— Да, ладонь, — задумчиво повторил Александро. — Возьмите руку истинной женщины, всмотритесь в четко тонкие нежные линии… Долго-долго смотрите, а потом осторожно проведите по ним тремя пальцами и загляните в глаза ей — тут же поймете, настоящая ли это женщина… Или свою положите ладонь на ее, испытаете что-то такое… Длань истинной женщины всегда дает ощутить что-то, всегда говорит нам о чем-то неясном, неуловимо далеком… А уж если любит, если любит вас и коснется рукой даже одетого, прикоснется ладонью к плечу, тогда уж…

— Подумаешь, коснется ладонью! — насмешливо воскликнул Дуилио.

На спине, вверх лицом, лежал упоенный скиталец, изнемогший, счастливый, и всем существом осязал прильнувшую к боку женщину, гладившую лоб и глаза и шептавшую жарко: «Не спи, погоди… ведь нравлюсь тебе? Хороша ведь… Не спи, я же нравлюсь… Не одинок ты теперь в нашем городе… Одинок был, бедняжка, совсем одинок, нравлюсь тебе, нравлюсь, не правда ли?..»

— Ладонь, ладонь, — обозлился Дуилио. — Подумаешь, ладонь!

— Эх… — Александро махнул рукой.

— Васко знать не знал никаких там ладоней, но был истинным мужчиной, — заметила тетушка Ариадна.

И тут Александро не выдержал:

— Чем был, наконец, этот Васко, что свел с ума даже вас — бывалую, искушенную женщину.

А тетушка Ариадна прошептала:

— Воды.

На руке покоилась голова Доменико, скитальца. На какой руке!..

Так начались в Краса-городе зимние игры, которые длились, разумеется, лишь до весны, ибо у весны, что и говорить, имелись свои игры, полные звона.

В полдень краса-горожане собирались у замерзшего фонтана, церемонно справлялись друг у друга о самочувствии, глотали воздух — свежии, здоровый, прогуливались; а в мастерской Антонио пылали дрова под котлами — тихий, безобидный шурин Винсентэ красил одежду, сам же Винсентэ большую часть времени проводил с приятелями в заведении Артуро. К их компании иной раз присоединялся сам Сервилио, единственный сын Дуилио, который проворачивал какие-то дела в Каморе и только зимой бывал в Краса-городе. Кутил с ними и бледнолицый чужак, денежный Доменико, изменившийся; теперь он часто улыбался и даже веселился, но все равно не посещал с друзьями скверных женщин на окраине города — деревенский: стеснялся, стыдился.

Каждый был занят своим делом: стучал молоточком по медной посуде Микел, красил вещи Антонио, вязали теплые носки женщины, зайдя посудачить к соседке; трудились портные, сапожники, плотники, столяры, трудились мастеровые, шили обувь, платье, выделывали блестящие застежки и пряжки, вбивали гвозди, ладили стулья, столы, сундуки, украшали шелковыми цветами широкополые шляпки, чеканили медную посуду, ткали ковры, выдували стеклянную посуду, крутили свой круг гончары, и даже именуемый сумасшедшим Александро мастерил забавные игрушки… И все находило спрос у окрестных крестьян, привозивших в Краса-город свои продукты в обмен на искусные поделки горожан.