Одарю тебя трижды

Какая там весна, и в помине ее не было, снова дохнуло зимой. Доменико закутался в плащ, вышел из города. Тянуло горьковато-приторным запахом — жгли палые листья, — но в нем самом распускалось растение, поразительное, колючее, — кактус! Смеркалось, ото всех и всего скрывался скиталец, сдвинул шляпу на лоб, чтоб никто не узнал, — в чистом поле! — и при посвистах ветра, при шорохе каждом сильнее сжимал рукоять своей шпаги. Неприязненно, чуждо шуршали, ворошимые ветром, стога островерхие, смеркалось, и в призрачном, синем, полуявном просторе расплывалась фигура скитальца. Осторожно шел, затаенно-безмолвно, и все же старался красивым казаться — гордился собой, статным, тонким, весь напряжен был — в нем радость звенела. Задел стог плечом — испуганно вздрогнул, огляделся вокруг, устремил взгляд вперед и приметил вдали ветхий дом, невысокий, всего три ступеньки вели на крыльцо, на первой ступеньке лежала змея. Перешагнул Доменико, пнул бесстрашно массивную дверь и вступил в темноту; вынув шпагу из ножен и выставив руку, пробирался со страхом во тьме, заглушавшей шаги, и внезапно напряженные пальцы уперлись в холодную гладкую твердь. С минуту недвижно стоял в темноте, боясь шевельнуться, впитывая пальцами холод, а потом сине-красные пестрые стекла в оконце осветились неясно; желтый, блеклый, таинственный диск, подступивший к окошку снаружи, изливал синий свет, едва ощутимый, и вокруг Доменико всколыхнулся чуть воздух, слегка посветлел, и он различил пред собою колонну. Удивительное растение, непривычно колючее — о, распустился в нем кактус! — в величавом таинственном свете, непонятной захлестнутый радостью, обхватил он рукою мраморный столб, обвил крепко другой, державшей шпагу, прижался щекой и, дрожа, повторил: «Анна-Мари-я-а-а… Анна-Мари-я-а-а».

— А-а…

— Давно?

— Что… давно…

— Как прошел.

— Кто…

— Антонио, кто ж еще!

— Да… Наверное… Нет, не знаю.

— Больше часа назад?

— Нет, меньше… — И снова тихо повторил про себя: «Анна-Мария… Анна-Мария… Анна-Мария…»

Анна-Мария, на серну похожая…

СВОЕНРАВНАЯ ПРОГУЛКА

Друг мой досужий… Не наскучил тебе? Что, напугал? Да, бывает со мной, пошучу вдруг бестактно, бездарно. Но как трудно себя удержать, так и тянет схватить тебя за руку, ощутить. Я всегда пред тобой, постоянно, сам же ведать не ведаю, кто ты… И решил вот увлечь тебя на прогулку по городу… Давай же пропустим стаканчик — кто нас осудит, выпьем же, будешь сговорчивей!.. Давай-ка, мой дру-уг… Нет, давайте, сударь, выпьем сначала из этой вот чаши — чаши тишины, бесконечной, безмерной… Пей… Пей-ка, дру-уг сла-а-ав-ный… Опять я дурачусь, чего я дурачусь… Пейте… Пропустим еще… Давай-ка осушим одиночества чашу. Одиноки сейчас мы с тобой. И на «ты» обращаюсь к тебе, потому что один ты, один у меня, одинок, но, если угодно, могу сочетать эти «вы» и «ты» — вы изволь мне сказать, что желаете ты, ну а если не очень угодно… или, скажешь, не приятно, так временами использую «мы», в нем мы оба — и «я», и «вы», вы даже двояко — «ты» и «вы»… Тишина ведь… Одиночество… Опьянеть бы слегка… Не шуми, друг, не будем кричать и шуметь, уговор?.. Нигде, никогда… Послушай, скажу я вам что-то… Выпьем еще… Захмелеем, наверно… закусывать нечем, и… Выпьем из чаши огромной, одиночества чаши… Не знаю, как ты, — я уже опьянел… Никто не хмелеет так быстро, как я… Что с того, что послушен язык, по лицу незаметно, и неплохо держусь на ногах… Пока еще. Послушай, дружище, что скажу, наклонись… У нас у всех есть свой город, но и сами не знаем об этом порой, и, если не выдашь, покажу вам свой город, прогуляюсь с тобой, как опустятся сумерки… Только — тсс… и на цыпочках, тихо, — о, тише, тише; но чего мы крадемся, пробираемся тихо, будто не в нашем мы городе?.. А может, вам некогда? Неохота, быть может, неволить не стану… Но вы же… неспроста я позволил себе обозвать вас досужим… Согласны? Идете со мной? Прекрасно, но — тише, мы странные все же — не хотим, чтобы нас узнавали, узнавали бы чтоб… не хотим, хотим, чтоб не видели, а сами крадемся — нахальные, любопытные, спрятав голову в плечи…