Одарю тебя трижды

Анна-Мария спала на широкой тахте, свернувшись клубочком, укрывшись тонкой простыней, — в распахнутое окно веяло летним теплом. Двумя маленькими волнами выгибались плечо и бедро. Как менялась во сне — уносилась в далекую даль и терялась там где-то, так странно менялась, игрой изнуренная, изведенная — обретала, казалось, покой. Беспомощно слабая, всегда подвластная звукам далеким, едва засыпала — распускалась отрадно, разгорался как будто тлевший в ней огонек, и на лице проступала улыбка, беспечная, счастьем мерцавшая, и ревность терзала Доменико — кому-то другому улыбалась жена его. Вдвоем они жили, одни они были в кирпичном некрашеном доме, и все же кто-то еще находился там постоянно, незримо, кто-то другой. Играя, с тем — другим — была Анна-Мария, а когда не играла, к нему же стремилась… Спала сейчас Анна-Мария, плавно блуждала в неведомой дали — на лицо ее смутно наплывала улыбка, — беззаботно витала в лиловых покоях безмятежного сна…

Как красива была, с глазами серны и взглядом серны…

После свадьбы, наутро, после положенной близости, ободряюще заглянув в глаза смущенной Анны-Марии, он вздрогнул невольно — проведя с ним ночь, она осталась чужой, сооовсем чужой ему, другому преданной… Смешался Доменико и, больно задетый, поцеловал ее в лоб; она улыбнулась, на миг вернулась к нему и тут же отдалилась, унеслась к другому… Покинула, оставила ради другого! Но сейчас спала, подложив ладонь под голову, припав щекой, и улыбалась…

— Или в спину, Дуилио, под лопатку всажу, со спины ближе к сердцу.

— Почем ты знаешь, пацан? — удивился Дуилио, но тут же поправился: — Откуда у этого отрока столь узкоспециальные познания?..

— Цыц! — оборвал его Александро.

— Завидуешь, Александро? Завидуешь моей отточенной речи! И потому обрываешь мои словесные достижения, обусловленные, с одной стороны, и тем…

— Цыц!

— Убью! Пустите, убью! На «цыц» перешел, слова не удостаивает, до чего обнаглел! Пустите, искромсаю его миланским кинжалом! На куски, на куски изрежу!

— Ты с ума сошел, Дуилио! — всполошилась тетушка Ариадна, хватаясь за сердце. — Совсем как полоумок Уго грозишься!

Неловкой была, неумелой Анна-Мария, занимаясь готовкой. Мучилась с луком, жгуче слезились глаза и, тщетно пытаясь найти в огромном пучке зелени рехан, виновато взглянула на Доменико, и он, взяв корзину, помчался к Артуро, а возвратившись, опешил — Анна-Мария играла, играла волшебница, совсем чужая ему и далекая, повелителем звуков ввысь вознесенная, всем одаренная, — все он даровал ей, своей владычице: море во мраке зловещем — буйное, ярое, утро росистое, чистое, душу мятежную птицы, и главное — тайны извечные. Играла женщина, чужая, далекая, словно туманом сокрытая, владычица звуков — неукротимых и укрощенных, непокорных и усмиренных; играла женщина, повелевала — там, в своем мире, неведомом мире, как смело ступала, уверенно, твердо, вольно летала, всемогущая, недоступная, как умела скорбеть, на земле трепыхаться и разом вдруг взвиться, в высь устремиться, в беспредельную высь, чтобы с той высоты озирать бренный мир!.. Снежные горы, и снежным обвалом в морскую пучину рушилась радость!.. И уже из глубин водяная вздымалась громада, и в грозном величии возносилась под самое небо — исполинским цветком — и это она, Анна-Мария… Что за силу таили ее нежные пальцы — могуче когтили блестящие клавиши, грифом, крылами взмахнувшим, налетали на струны, щипали и били смычком, как хлыстом, — неужто она была слабой, бессильной… И вдруг — поразительно! — становилась мягкой и нежной, и невинный младенец сопел уже в комнате, и ребенок носился в траве… И голос былинки, самый блеклый из звуков, едва уловимый, невнятный — выпрямлялась, казалось, травинка, зазябшая, грелась, тянулась на солнце, — о тепло, благодать, благодатное солнце, свет и воздух, счастье безмерное… Безгрешные стойкие травы… Полный колодец, до краев переполненный, и луна на поверхности — привычная, давняя… И в огромной мрачной пещере звуки шагов — бьются о замшелые стены, об осклизлые камни, и страх одноглазый — еще до рожденья… и чье-то рыданье, бессильно, в отчаянье уронившего голову нам на плечо, равнодушное, а он, упорный, несокрушимый, — где-то вдали, дожидается преданно, но кто он, откуда, или — она?.. Сколько мам, матерей существует на свете, а она — снова плачет, и снова солнце и свет, снова счастье — воздух, вода и сосновая роща, чудесно, — и ленивая дрема, эта милость безбрежная, нежная, как младенца ступня, все это — звуки, звук и улыбка… Играла женщина, красивая женщина, чужая, всем своим существом другому отдавшись, другому, и хорошо, что растерянный странник со спины ее видел… Но мы, я и вы, двое бродяг, которых в Краса-городе назвали негодниками; мы-то ведь знаем, на кого взирала сомкнувшая веки, кому улыбалась волшебнопалая…

Возмущенный, Доменико швырнул с досады корзину, и Анна-Мария, вздрогнув от глухого удара, обернулась испуганно, а красное сочное яблоко катилось по полу в дальний угол, простое яблоко…