Одержизнь

– Война – это когда детям плохо, – задумчиво говорит она. – Когда надо идти за отцом Ксавье и прятаться от Зверя.

– Может быть. А ещё это когда одни взрослые убивают других.

– Как убили моего дядю?

– Нет. Здесь шла война религий.

– М-м-м… папа рассказывал. Когда не могли договориться, как Бога зовут? Люди перессорились и отравили воздух, чтобы Бог никому не достался.

– Ну… – почёсывает заросший щетиной подбородок библиотекарь. – Почти верно. В городах была настоящая бойня. Раньше был такой термин: «охота на ведьм».

– С ведьмами только так и надо, – встревает Сорси.

– Я не понимаю, – растерянно говорит Амелия. – Это как?

– Это когда истребляли всех, для кого вот этот перечёркнутый символ на стене много значил, – не вдаваясь в подробности, поясняет Фортен.

Амелия подходит к стене, задрав голову, рассматривает рисунок. Она стоит так несколько долгих минут, потом выходит на улицу через развороченные давнишним взрывом двери. Она пересекает площадь, осторожно переступая через лужи и размётанные обломки кирпича и бетона. Перед вокзалом на постаменте высится позеленевший от времени памятник.

– Здравствуйте, – говорит Амелия статуе мужчины в развевающемся плаще, с воздетой к небу правой рукой. – Я тут рядом с вами посижу, месье? Там внутри очень страшно. Мне даже кажется, я слышу, как кричат люди и бьются стёкла. Меня зовут Амелия Каро, а вас? Ой, а это ваши часы?

К памятнику сбоку кто-то поставил часы. Судя по размерам, они украшали собой фасад вокзала, пока их не сорвало взрывом. Амелия осторожно трогает безжизненно повисшую минутную стрелку, подбирает лежащую рядом часовую. Стрелка грязная и тяжёлая, но девочка не спешит расставаться с находкой.

– Месье, я могу взять её с собой? Мне кажется, часы очень скучают по людям. Они же считали время для них. И стрелке будет лучше, если она поедет с нами. Месье Памятник, вы тоже грустный. Помашите рукой Богу, попросите про себя сильно-сильно то, чего вам хочется. И однажды вы проснётесь, и вам не будет одиноко.

Девочка отмывает стрелку в неглубокой луже и с полчаса ещё бродит по площади перед вокзалом, общаясь то ли сама с собой, то ли с зелёным вязаным зверьком, выглядывающим из кармана, то ли с Богом, имя которого для Амелии совсем не важно.

Наконец-то над пустыми улицами звучат голоса, и к вокзалу выходят Акеми, отец Ланглу и Гайтан Йосеф, гружённые канистрами с водой. Амелия радостно машет им руками, несётся обниматься.

– Я голодная! Это – месье Памятник, у него часы! – тарахтит она, повисая на рукаве куртки священника. – Он подарил мне стрелку, смотрите! Акеми, Акеми, а почему ты ведьма? А зачем Сорси сказала глупость? А разве неглупые могут глупости говорить? Месье Йосеф, а будет сегодня ещё история про короля воров? И про лошадку с вот такенными зубищами из золота? Ура-а-а-а!

Она на секунду смолкает, оглядывается на потемневший от времени фасад вокзала. Тянет за руку Акеми, останавливает и шепчет ей на ухо, когда та наклоняется:

– Акеми, там Жилю грустно. Ты иди к нему скорее, у него опять болит. Лечить просто: надо ему дать руку вот так и погладить. Это простое волшебство, у тебя получится.

Девочка отпускает японку, подпрыгивает на месте, несётся за Гайтаном, прыгая через лужи, и вопит:

– Месье Йосеф, я хочу историю про золотые зубы! Сейча-а-ас!

Дрезина слегка покачивается, словно лодка на воде, постукивает колёсами по рельсам. Сквозь мутноватый полупрозрачный пластик крыши небо кажется незнакомым, исцарапанным, покрытым наплывами грязи. Жарко. Ветер ещё до рассвета разогнал облака, и теперь летнее солнце старательно прогревает всё, до чего дотягивается лучами.

– Ты как себя чувствуешь? – тревожится Ксавье Ланглу.

– Жив пока, – пытается пошутить Жиль и тут же умолкает: левую щёку как молнией простреливает.

После того как мальчишка всю ночь промаялся от боли, шатаясь без сна по вокзалу, Акеми решительно заняла его место за приводом дрезины. Во время утренних сборов Амелия подошла к Гайтану, потянула его за рукав и заявила:

– Я сегодня хочу ехать с вами. Хочу ещё историй про цыган и коней!

– И золотые зубы, – мечтательно вставила Сорси, почесав пропирсованную бровь.

– Если отец Ксавье не будет против, давай к нам, – разводит руками Гайтан.

– Зашибись! – пискнула Амелия и понеслась упрашивать священника: – Отец Ксавье, давайте пожалеем Жиля? Я поеду с Сорси и Гайтаном… и месье Фортеном, хоть он и ворчит, а Жиль сможет полежать, как обычно лежу я.

Конечно же, ей разрешили. Но с условием: как только кто-то кому-то на первой дрезине надоест, мадемуазель Амелия Каро отправляется обратно, на вторую дрезину. И теперь Акеми постоянно прислушивается к звукам, доносящимся сквозь стук колёс.

– Поют? – спрашивает Жиль, приоткрыв глаза.

– А мне всё кажется, что ругаются, – слабо улыбается Акеми.

Жиль хочет сказать, что это не ругань, а песни трущоб, исполнение которых он пытался освоить два года назад, но охрип и плюнул на всё это. Но говорить больно, и он просто кивает.

– Отец Ксавье, когда у нас остановка? – интересуется Акеми.

– Устала?