Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Я взялся за работу. За окном с ухарскими песнями проходили офицерские отряды, а я писал декоративное панно. Обнаженные розово-оранжевые женщины на фоне ультрамаринового моря. Лопшиц был доволен. Он покупал в порту большие херсонские арбузы и, угощая меня, приговаривал: «Ешьте, вам нужны силы, чтобы все это перенести».

Человек весьма недалекий, он наивно верил, что большевики свое дело проиграли и искренне жалел меня.

Однажды он разбудил меня рано утром и возбужденно прошептал:

— Вы слышали, белые подходят к Москве. Мужайтесь! Вам придется подумать о своей жизни и поспешить с панно. Мало ли что может случиться…

Лопшиц слыл большим оригиналом, у него было два увлечения: карты и живопись. Без них жизнь казалась ему серой, неинтересной.

— Человек без страстей, — пояснял он, — все равно, что пустая бутылка.

— А что вас больше увлекает? — спрашивал я.

— Порой меня тянет в игорный клуб, а иногда — в мастерские художников. В зависимости от настроения.

Как-то раз в сумерки, когда я отдыхал от живописи и дремал на диване, Лопшиц ворвался в комнату и, схватив меня за руки, задыхающимся голосом проговорил:

— У меня, дорогой художник, большое несчастье… Я проигрался вдрызг. Совершенно обнищал. Проиграл все свои гроши и всю коллекцию картин. Пошел «ва-банк» и проиграл. Жена меня съест. Спасти может только один человек. Это — вы. Вы должны мне написать новую коллекцию картин… Я вас никуда не отпущу… убежден, что за месяц вы создадите новую коллекцию. Пишите небольшие картины. Мне все равно.

— У меня сейчас нет сил и времени. Я собираюсь в дорогу, — мягко, но твердо сказал я.

— Денег не хватит, — не унимался он, — вещи дам. Выручайте. Я стою у пропасти. Я могу погибнуть.

Я глядел на его круглое лицо и темно-карие влажные глаза, и мне стало жалко его.

— Спасите, — захлебнувшимся голосом сказал он мне.

Я приступил к изготовлению «восходов», «заходов», «заливов», композиций с обнаженными дородными женщинами и цветущими деревьями.

Писать пришлось по эскизам и этюдам, которые мне удалось захватить из дома. Работа рассеивала и успокаивала меня. Но мечтал я все же не о композиции, а о бегстве.

* * *

Через месяц, вечером, навестить меня пришла жена. Ей казалось, что город притих и что можно выйти на улицу. Я с ней согласился. Мы вышли на Преображенскую и сейчас же свернули на Малую Арнаутскую. Предсумеречная синева заливала Одессу. Но пройдя квартал, мы были ошарашены: навстречу нам шел знакомый архитектор Шретер — лютый враг художников, работавших с Советской властью. Мы прошли мимо него, не раскланиваясь. Он нас, конечно, узнал и остановился. Подумав, направился к стоящему на углу полицейскому — надо было бежать.

— Беги, — сказала жена, — я отвлеку их внимание.

Я побежал, на ходу стаскивая с себя желтое пальто, чтобы не выделяться ярким пятном, стараясь смешаться с прохожими, делая зигзаги. Вскочил в мрачный двор. Немного отдышавшись, подумал: надо отыскать не бросающуюся в глаза квартиру. Такой мне показалась одна убогая квартира в подвале. Я постучался. Дверь мне открыла старуха. На ее седой голове чернел чепчик. На худых плечах висел ветхий платок. Испугавшись, она дрожащим голосом спросила: «Что вам надо?»

Я рассказал, в чем дело. Она внимательно выслушала меня и разрешила остаться. Когда сумерки сгустились, старуха зажгла керосиновую лампу. Поблагодарив за гостеприимство, я попрощался и ушел. Улица была безлюдна.

Добравшись до квартиры Лопшица, я тихо позвонил. Увидев меня, Лопшиц прошептал:

— Что случилось? Я думал, что вас уже сцапали. Разве можно вам шляться? Идите в свою мастерскую, поужинайте и ложитесь спать.

* * *

«Вот что произошло после того, как ты убежал, — рассказывала жена. — Я шла медленно. Они догнали меня.

— Где он? — спросил полицейский.

— Не знаю, — ответила я.

— Когда-то вы много знали, — сказал Шретер.

— Он бежал на ваших глазах, — сказала я.

— Вы арестованы.

И полицейский, в сопровождении Шретера, повел меня в контрразведку. Камера была набита людьми. Стояли и сидели на корточках впритык. Некоторых ночью вызывали на допрос. Их били шомполами. Слышны были удары и душераздирающие крики. Было страшно. Я просидела в контрразведке три недели. Потом некоторых арестованных, в том числе и меня, перевели в одесскую тюрьму. В камере, куда меня поместили, было человек десять женщин: спали на цементном полу, на соломе, рядом стояла параша. Все мы, волнуясь, каждый день ждали допроса. Вызвали меня на допрос только через месяц. Как сейчас помню: по бокам двое военных, я почему-то посередине.

Фотография П. и А. Нюренбергов, 1918

— Где ваш муж, комиссар искусств? — спрашивали они.

— Он мне не муж, — отвечала я. — Я балерина, работаю в театре. У меня много таких мужей. Он бежал на ваших глазах.

Больше меня не вызывали, я сидела и ждала своей участи. Один раз твоей сестре удалось как-то добиться свидания. От нее я узнала, что ты жив. Я передала ей для тебя записку.