Одесса — Париж — Москва. Воспоминания художника

Пока мы говорили, туча подошла ближе. Заблестели пламенные зигзаги. Загрохотал гром. Начался ливневый дождь.

— Жаль тебя и твои художественные работы. Пойдем в будку.

Мы занесли вещи в будку. Он сел на скамью, а я прислонился к стенке. Дождь тяжелыми потоками шумно падал на землю и будку. Казалось, что он снесет крышу и нас с вещами зальет.

— Здорово хлещет, — сказал мой покровитель.

— Да, бессовестно себя ведет, — согласился я.

— Садись, художник!

— На что мне сесть? — спросил я.

— На мои колени, — ответил он.

Я осторожно сел на край его колен.

— Садись как следует! Пусть теперь хлещет, — сказал он. — Мы с тобой укрылись.

Прошло минут двадцать. Дождь прекратился. Пограничник открыл дверь, и мы вынесли мои вещи. Я взглянул на небо. Оно очистилось и казалось бездонным. Вдруг ударило солнце. Большое и необыкновенно яркое. Окружавший нас пейзаж выглядел хорошо вымытым и праздничным.

— Ну, художник, — обратился ко мне мой спаситель, — бери вещи и спеши на вокзал. Не канителься. Можешь опоздать на поезд.

Я нагрузился, снял шляпу, поклонился и, протянув ему пачку парижских сигарет, сказал:

— На добрую память! Бери!

Он взял. Поблагодарил. Указал, как идти на вокзал. На лице его появилось выражение ласковости и благожелательности.

— Иди прямо, не сворачивая ни влево, ни вправо. Дойдешь до белого здания — остановишься. Это и есть вокзал.

Я еще раз поблагодарил за гостеприимство и пошел, не сворачивая ни влево, ни вправо, пока не дошел до белого здания.

Возвращение домой

Поезд медленно и устало подошел к знакомому старомодному вокзалу, на фасаде которого висела белая вывеска «Елисаветград». Раздался звонок.

С вагонной площадки я увидел бегущих ко мне навстречу брата Деви и сестер Анну и Розу. В их руках были букеты полевых цветов. Когда поезд остановился, родня бросилась меня обнимать и целовать.

Забрав мои вещи, они повели меня на вокзальную площадь, где нас ждал толстый кучер с розовым лицом и круглой бородой и стояла большая, великолепная бричка с парой добрых украинских лошадок. Посадив всех нас на бричку (меня как гостя из Парижа он посадил в центре), кучер взобрался на высокие козлы и звучно цокнул языком лошадям. Лошади рванули и понеслись по малолюдным улицам города, где я родился, провел юность и где собирался вновь найти силы и творческое мужество.

Фотография Нюренберга, Одесса, 1915

Я жадно глядел на улицы, пытаясь в бедной архитектуре домов найти следы духовного облика их строителей. Вот наш убогий театр. Как мало он похож на парижскую Гранд-Опера! Вот унылая каланча и всегда шагающий вокруг нее сонливый пожарник. Дальше — мост, лениво перекинутый через речку Ингул. Потом я увидел площадь, на которой в пасхальные дни возникали карусели, качели и микроцирк.

Как радостно вспоминать все это теперь, когда прошлое уже покрылось голубой краской!

фотография Нюренберга, 1913

Гражданская война

В укрытии

0. часов утра. Звонок из редакции «Известий». Звонит моя сестра:

— Амшей, большие неприятности! Под прикрытием английского крейсера идет наступление белых. Мы отступаем. Жги бумаги! Беги в исполком за инструкцией!

Жгу бумаги. Жена упаковывается.

Наконец хватаю чемодан и спешу в исполком. Здесь человек с усталым бледным лицом — секретарь Ракитин — дает мне паспорт, деньги и напутствует:

— Мы отступаем к Молдаванке. Транспорта мало. В случае невозможности отступления — уходите в подполье.

Бегу на Молдаванку. Многие возвращаются обратно. На Молдаванке уже орудует «пятая колонна». Стреляют по отступающим. Что делать? Я на Преображенской улице. Вспоминаю, где-то невдалеке живет известный коллекционер-бактериолог Лопшиц, который не раз покупал у меня картины. Кажется, в угловом трехэтажном доме. Устремляюсь туда. Звоню. Дверь открывает сам Лопшиц.

— Что, пришли спрятаться? — тревожно спросил он, вглядываясь в меня. — Заходите…

Он ввел меня в небольшую комнату и закрыл дверь. Уставший, я опустился на стул. В городе уже слышна стрельба. Шум, беготня.

Итак, я в подполье. Лопшиц ежедневно приносит мне сведения с улицы. «Хватают людей, арестовывают каждого, кто им кажется подозрительным». Через несколько дней я упросил Лопшица сходить к моей старшей сестре и сказать жившей у нее жене, где я скрываюсь. Он это сделал, но неохотно, с большой осторожностью.

— Дорогой друг, — полушепотом сказал он, вернувшись домой, — у меня возникла богатая мысль… Вы будете жить здесь и писать для меня декоративное панно… Такое же, какое вы мне когда-то написали. Согласны?

— Согласен.

Подумав, он радостно добавил:

— Я буду покупать краски, холст. Вы будете работать… Питание, конечно, мое. Одно условие — никто к вам не должен ходить. Попадетесь вы — попадусь и я. Будем висеть на одной виселице.

Через день Лопшиц раздобыл где-то краски, кисти, холст.

— Только я, с моей безумной энергией, мог в мертвой Одессе достать все это! — воскликнул он, передавая мне свертки.