Одесситки

— Где они? Зовите! — Дорка провела всю компанию на склад к Надьке. Сергей Сергеевич быстро истратил все свои сбережения, посоветовал подругам не приезжать в праздники, поскольку будет большая программа, дети все заняты, а родители только отвлекают.

В последний день месяца так устали, что язык заплетался. Вера Борисовна, еле передвигая ноги, послушно плелась за Доркой и Надеждой к «Ноеву ковчегу», как она в шутку называла комнату Дорки. Ехать домой не было сил. С вечера окна забыли закрыть, и к утру комары не оставили на теле женщин живого места, все искусали эти жадные кровососы. Особенно досталось Надьке, на её топчанчике под окном. Не дай Бог расчесать больные ноги. Она приложила разрезанную пополам луковицу, протянутую Доркой. Хорошо еще от демонстрации освободили, а музыка уже с шести утра гремит.

Праздничные колонны были уже близко от дома. Впереди рослые парни несли транспарант: «Ленинский район», потом оркестр в белой морской форме и начальство района; несли портреты вождей, разных министров, флаги, опять портреты членов политбюро. Людей прибывало, казалось, вся Пересыпь двинулась в центр, даже цыганский табор с гитарой прихватила.

— А мы что сидим, может, тоже пойдём? — нерешительно предложила Дорка.

— Зачем, все и так видно, — отходя от окна и заваливаясь назад на топчан, тихо ответила Надька.

— Ладно, лежите, я что-нибудь приготовлю.

— Девочки, совсем забыла, у меня в кабинете всего полно — и выпивка и закуска. Бабы из гастронома понатаскали, еще позавчера, когда оговаривались.

— Так я сбегаю, — Дорка уже застыла в дверях.

Под громкую музыку доносившуюся с улицы, перепробовали все, что она притащила: водку, коньяк «Армянский», даже шампанское. Заглянули соседи, старики с Греческой, принесли пирожки с капустой, усадили и их за стол. К вечеру прилично захмелели.

— Голова трещит! — Вера Борисовна прижала ладошки к вискам. — Подлечиться бы. Водка еще осталась? Наливай, Надежда Ивановна, гулять так гулять. Дор, а у вас на Молдаванке что пили?

— Что тырили, то и пили. Только не водку и коньяк, откуда они у бедных евреев? Виноград собирали, сушили, из него и делали вино, пробродит, и пей на здоровье. И мацой закусывали. Сами пекли, папа старался, все к нему за мацой ходили.

Дорка заплакала.

— А я ведь, девочки, тоже сирота, — тихо произнесла Вера Борисовна, — не знаю, где погиб мой отец, где-то на Дальнем Востоке, и мать умерла, ещё сестра была младшая, не знаю, жива — не жива пропала во время войны. Будь она проклята, эта война.

Надька с Доркой смотрели на нее, потом друг на друга; первый раз за столько лет они узнали, что и у этой женщины горя не меньше, чем у них. И сколько же в ней мужества и самообладания, даже не заплачет, никогда не жалуется, не терпит, чтобы кто-то ее пожалел, не дай Бог.

— Давайте выпьем, всех помянем, — Вера Борисовна стала разливать по стаканам оставшуюся водку.

Выпили под грохот салюта. Из окна было видно, как разлетаются разноцветные шары. Стали, как дети, считать количество залпов, громко кричали «Ура!», решили, что на маевку все-таки надо пойти, раз на демонстрацию не пошли, не отрываться же от коллектива.

Утро выдалось по-настоящему праздничным. Голубое воздушное небо просвечивалось сквозь нежные молоденькие зелёные листочки, когда они ещё находятся в младенческом возрасте, не приобрели цвет зрелости, не побиты градом и дождями, не обожжены южным солнцем, а только вылупились из скорлупы, как птенцы. И, как и те, радуются белому свету, пищат, суетятся, рвутся к новой жизни. Трамвай грохотал, дребезжал, на единственное свободное сидячее место усадили Надьку с ее больными, искусанными комарами ногами, поставили ей на колени казан с картошкой, которую с утра успела сварить Дорка, под сиденье протиснули примус, загородив его сумкой со свернутым одеялом. Вера Борисовна и Дорка пристроились где-то в конце вагона.

На остановке у железнодорожного вокзала в вагон набилось ещё народу, девчата в белых шелковых платьях; визг, смех, толчея, орущая кондукторша, но никто не обращал на нее внимания. Надежда впервые после войны увидела свои любимые в родном городе места. Парк Шевченко. Трамвай заскрежетал на повороте, она стала всматриваться в до боли любимый переулок со знаменитой бывшей дачей генерала Ланжерона. Александр I назначил его градоначальником Одессы и новороссийским генерал-губернатором. Одессу он любил, жил тут после отставки и завещал похоронить себя только в этом городе. Умер в Петербурге от холеры, но завещание было исполнено.