Одевая эпоху

Я был в смятении, словно только что прослушал одну из тех симфоний, от которых кровь стучит в висках, а сердце готово выскочить из груди. Я видел Нью-Йорк во всем его величии.

С чем это можно сравнить? Мне приходит на ум цивилизация Древнего Рима. В самом деле, разве бой между Танни и Демпси[359], на котором присутствуют пятьдесят тысяч зрителей, или матч между командами Армейского клуба и Принстона не напоминают сражения гладиаторов в Колизее? Прошли века, но человечество не изменилось, его все так же привлекают жестокие игры, и при этом оно еще верит в прогресс. Постоянно развиваясь, оно в каком-то смысле не может сдвинуться с мертвой точки. Несмотря на все достижения человечества – подвиги духа, завоевания науки и чудеса храбрости, – оно остается рабом своих извечных желаний, извечных страстей.

Сейчас, когда я диктую эту главу, передо мной лежат письма, которые я написал из Гаррисберга, штат Пенсильвания, и из Миннеаполиса. Чтобы попасть из одного города в другой, мне пришлось сделать пересадку в Чикаго. Я ехал с вокзала на вокзал по широкому проспекту с головокружительной скоростью, в плотном потоке машин. Вдруг дорога, вся целиком, и проезжая часть, и тротуары стали подниматься. Машины дружно затормозили. За какое-то мгновение перед нами выросла стена. Внизу по реке проплыл корабль. Через минуту мост опустился, второй маневр был выполнен с такой же безукоризненной четкостью и быстротой, как первый. И поток машин двинулся дальше. Все произошло в полной тишине. Никто не нажал на клаксон, не выругался, не заворчал. Никто не произнес ни единого слова.

На вокзале чернокожий носильщик спросил номер вагона, номер места, схватил мои чемоданы и убежал, сказав, что будет ждать меня в поезде. (Верится с трудом.)

Модель Поля Пуаре, 1920

Обед на скорую руку или, как здесь говорят, quick-lunch, мелкие лонг-айлендские омары, дыня кассаба. Я просматриваю газеты: «Вооруженные банды терроризируют Чикаго и водят за нос полицию». Платформа, по обеим сторонам которой стоят экспрессы для богатых пассажиров, похожа на узкую улицу, протянувшуюся между двумя рядами черных домов с сияющими окнами. По платформе молча движется толпа. Клубы дыма, звонки, горы чемоданов. Все это напоминает мне фильм «Вокруг света за восемьдесят дней». Но вот улица оживляется, пассажиры бесстрастно, точно наделенные разумом автоматы, предъявляют билеты ухоженным, щеголеватым чернокожим проводникам в черных ливреях. Проводники широко улыбаются своим серьезным, озабоченным гостям. Здесь не видно провожающих: родственники и друзья пассажиров не должны создавать толчею на платформе, раз никуда не едут. Хотя нет, я вижу величавую даму с поджатыми губами, в меховой накидке поверх костюма, отороченного мехом обезьяны. Она провожает дочь. Ни напутствий, ни причитаний, только по щекам вдруг скатываются две настоящие слезы. Неужели я в Америке? Мне показалось, будто я в Шатле.

А вот и маленькая миллиардерша в сером каракулевом манто, в высоких, до колен, зимних ботиночках, с букетиком ярко-красных искусственных черешен, приколотым к воротнику.

Зайдя в вагон, я обнаруживаю там свои чемоданы и носильщика, улыбающегося до ушей. Чаевые. Свисток. Поезд мягко и бесшумно трогается.

Мы едем со скоростью 55 миль в час, хоть это и незаметно.

Я обхожу свои владения. Вот вагон-ресторан, там снуют чернокожие официанты, одетые в белое и в белых перчатках. Клубный вагон, где стены отделаны металлом под красное дерево, предназначен исключительно для мужчин. Оглядев два ряда глубоких кресел, я различаю лишь очки, газеты и сигары. Лица сидящих сливаются в одну сплошную линию, они так схожи друг с другом, что кажется, будто их сделали на конвейере.

Если бы я увидел их еще раз, то не узнал бы. Выражение на всех лицах одинаковое – упрямое и чопорное.

Мы мчимся через поля, покрытые снегом, через унылые плоские пустоши, мимо фешенебельных пригородов, вроде нашего Везине, только раз в двести побольше и с широкими аллеями, по которым скачут всадницы не в дамском, а в обычном седле, на головах у них жокейские картузы из черного бархата, и рыжие волосы развеваются по ветру.

Дальше мы видим гигантские заводские корпуса, похожие на казармы или замки без крыш. На огромных трубах сверху вниз написаны названия предприятия или фирмы, например «Hobart Fine Pianos».

Таким образом, трубы приносят двойную пользу: и дымят, и несут на себе рекламу! Замечательно!

Человек в форменном кителе просит меня назваться – на случай, если мне придет телеграмма. Он показывает купе, где я смогу в любое время продиктовать телеграмму его помощникам. Как не воспользоваться этой редкой возможностью?

Я пошлю телеграммы друзьям, просто так, удовольствия ради, однако мне хотелось бы самому получить телеграмму в поезде. Но я знаю, что этого не будет. Обидно.

Туфли, изготовленные Марше для Поля Пуаре, 1920