Один

Нет, Наташа, его очень помнят. Я Анатолия Георгиевича знал хорошо, делал с ним несколько интервью, писал ему одну юбилейную статью как такое письмо к нему, которую он почему-то тепло воспринял. Алексина воспринимали как душителя советской литературы, ну, потому что у него были конфликты с Успенским, со многими, с Григорьевым. Да и вообще он как-то, понимаете… Хотя с Григорьевым — я не уверен, что это был конфликт. Ну, просто не печатали таких талантливых авторов. С Остером, насколько я помню. Ну, то есть он был же еще и секретарь союза, и это сильно ему повредило в общем мнении.

А писатель он был первоклассный. Во всяком случае, некоторые детские его вещи, такие как «Поздний ребенок», или «А тем временем где-то», или «Мой брат играет на кларнете», — это высокий класс. Начинал он с абсолютно наивных вещей, ну, типа «Говорит седьмой этаж», и заканчивал довольно слабыми, типа «Сигнальщики и горнисты». Но Алексин семидесятых в умное время писал умные вещи.

Я только одну книгу не мог ему простить, о чем я с ним говорил довольно откровенно, — это «Безумную Евдокию», в которой талантливый ребенок показывался как эгоист, вундеркинд, зацикленный только на самом себе, на жажде первенства. Это было не так. Эти дети были не такие, я это знал. Они не эгоисты. Их сосредоточенность на себе была скорее жертвенной, сосредоточенностью художника на своем даре. Но многие, а особенно, конечно, «Поздний ребенок» и «А тем временем где-то», многие вещи Алексина семидесятых и шестидесятых годов были очень добрыми, умными (а «Третий в пятом ряду» замечательная?) и талантливыми по большому счету, немножко истерическими, может быть.

Ну, тогда многие талантливые дети были истерическими, они взрослее были, чем нынешние. Взрослее — в смысле печального опыта лжи, который их окружал. Ну, вот вы посмотрите в Новый год на наших талантливых детей, которых сюда набьется значительно больше, чем я бы хотел, потому что они очень хотят все в эфир. Они ужасно жизнерадостные. Понимаете, в них нет подпольных комплексов. Они здоровые. И мне с ними поэтому так приятно и весело. И я не чувствую себя стоящим над пропастью во ржи и тормозящим их на каком-то гибельном пути. Но, с другой стороны, меня немножко смущает их жизнерадостность. Мне бы хотелось немножко, знаете, как у Мицкевича, «пару зернышек горчичных». И вот у Алексина этого было много. И я его считаю большим писателем, очень душеполезным.

А мы вернемся через три минуты.

_{НОВОСТИ}

Продолжаем разговор. Поотвечаю я немножко на письма, с вашего позволения. Тут, кстати, приходит довольно много и на SMS. Спасибо всем.

«Приближаясь к 27-летию…»

Я помню, как меня знакомили с Лидией Гинзбург, мне было 21, и она так задумчиво своим несколько скрипучим голосом сказала: «Бывает же 21 год…»

«…За просмотром подросткового сериала, увиденного в прошлом году… увиденного десять лет назад, я пришел к мысли, что подростковых переживаний я не ощущал в должной мере, — ну, значит, у вас все впереди. — Вдруг захотелось, чтобы мне снова было шестнадцать. Хочу пережить интенсивность переживаний любви, поиска независимости, противостояния с миром. Посоветуйте книгу, описывающую становление личности в подростковом возрасте. Желательно, чтобы рассказ в ней шел от лица подростка. Хочется восполнить нехватку тех переживаний».

Да знаете, мне кажется, не надо особенно их восполнять. Это не самые — ну, как бы вам сказать? — не самые плодотворные и не самые радостные переживания. Не буду вам советовать «Над пропастью во ржи» именно потому, что «The Catcher in the Rye» — это такая вещь пародийная, насмешливая, она очень смешная. И герой противный. И чем больше я ее перечитываю, тем мне смешнее.

Я вам могу посоветовать не часто упоминаемое произведение — это повесть Рувима Фраермана «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви». Это волшебный стиль. Кстати, вот Матвеева, которая хорошо знала Фраермана, товарища ее отца по Дальнему Востоку, она называла «Дикую собаку Динго» произведением волшебным, выдающимся, языковым чудом и лучшей повестью о любви считала «Дикую собаку». И написала, кстати, для радиоспектакля по просьбе Фраермана одну из лучших своих песен — «Синее море». То есть у нее мелодия была задолго, она ей приснилась, а Иван Семенович Киуру, муж ее, ей посоветовал, про что это должно быть — и она стремительно ее написала. И я больше всего люблю тот куплет, который она выбросила потом, который вошел в радиоспектакль (там Камбурова это поет): «Ночь раздувает угли восхода, замирают гудки парохода».