Один день Александра Исаевича

Примерно в трехстах метрах впереди левее на опушке соснового леса выделялась огромная сосна. На её стволе виднелся обнаженный окоченевший труп. Подбежавшие офицеры остановились полукругом в нескольких метрах от дерева. Лицо казнённого было в засохшей крови, а руки, ноги и, даже, мошонка кованными гвоздями прибиты к стволу. Пораженный таким садизмом, этой картиной показной и бессмысленной жестокости, Данила далеко не сразу узнал старшего лейтенанта Никольского…

Последующие две недели, вопреки своей феноменальной памяти, он запомнил плохо, они были заполнены беседами с множеством людей, свидетелями, осведомителями, оформлением протоколов, облавами, засадами. Спал по три — четыре часа. Постепенно картина произошедшего полностью прояснилась, виновные найдены — один из них обнаглел настолько, что в деревню их района заходил в снятом с Никольского полушубке.

От начавшейся второго января гонки Данька очнулся через две недели, во дворе комендатуры, глядя на свежеповешенные трупы четырёх бандеровцев, виновных в зверском убийстве старшего лейтенанта Никольского и казнённых по приговору военного трибунала. Ещё неделю, проходя по двору комендатуры и видя замерзшие трупы, он не испытывал никаких чувств, кроме удовлетворения. Удовлетворения от хорошо проделанной работы и свершившегося возмездия.

А с колонной, как потом выяснилось, произошло следующее.

В нескольких километрах от городка, на выезде из ложбины, по которой здесь проходила дорога, колонну обстрелял пулемёт. Очередь прошила мотор первого автомобиля, который тут же вспыхнул.

— К машинам! В кювете ложись! — громко закричал Никольский, выпрыгивая из горящей кабины.

Оружие было только у водителей, командиров отделений и Никольского. Если бандиты обнаглели устроить засаду армейскому взводу, значит кто-то их проинформировал о перевозке молодого пополнения. Остаться на месте — всех могут перебить. Справа, на удивление, никто не стрелял, только слева пулемёт и несколько немецких автоматов. Он бы на месте бандитов устроил огневые клещи. Никольский думал недолго:

— Сержант Федоренко! Уводи взвод в лес! В двух километрах деревня — веди туда. Я прикрою! — И закричал ещё громче: — В лес, все в лес!

Перестрелка длилась минут десять, потом ППШ Никольского затих, после нескольких пулемётных и автоматных очередей прекратили пальбу и бандиты.

Метко попав в мотор грузовика, достать Никольского пулемётчик так и не смог. А случайная автоматная пуля на излёте прошила зимнюю шапку, ударила в лобовую кость, не пробив её, и застряла под кожей. Офицер от удара в голову потерял сознание.

Глумились твари над пленённым разведчиком долго и с наслаждением…

* * *

Чуть больше года спустя в Прикарпатье судьба свела Данилу с подростком с непривычным польским именем Мариан.

Марьян, будем называть парня так же, как называл Данька, до войны жил в небольшом польском городке. Отца мобилизовали в армию в 1939, буквально перед нападением Германии, после чего дошли слухи о его гибели, а потом пришли Советы. Смена власти в их городке прошла тихо и буднично, жизнь простых людей практически не изменилась. За тем исключением, что восьмилетний Марьян пошел в школу, где его кругозор, который до того ограничивался соседними селами и хуторами, вдруг начал резко расширяться и он осознал, что мир велик и разнообразен. Ещё он впервые понял, что в его семье разговаривали на языке, сильно отличном от польского, а русский, который наряду с украинским стали изучать в школе, был вполне понятен.

За полтора календарных или два учебных года до нападения Германии на СССР Марьян научился бегло читать. В библиотеку доступной всем ребятишкам школы завезли много книг, которые для пацана стали большим окном в огромный мир, их он глотал с жадностью и нетерпением.

В отличие от выросших в Советском Союзе сверстников, мальчишка, как и большинство окружающих, проникнуться любовью к новому государству не успел, поэтому приход немецких оккупантов воспринял с безразличием. Тем более, что, на его счастье, приграничные бои родные места миновали стороной. Первый сигнал, который начал менять мировоззрение Марьяна (а, говоря точнее, — формировать), прозвучал через несколько дней: пришедшие с немецкой оккупацией люди в черном с белыми повязками на рукавах, которых называли «полицаями», развели у школы большой костер и с довольными харями начали выносить книги из библиотеки и бросать их в огонь. Разговаривали они вроде бы на украинском, но говор заметно отличался от местного. Если раньше для Марьяна существовали свои, к которым он относил земляков из близлежащих населенных пунктов, и чужаки — пришлые издалека (по нашим меркам не очень-то и далекого), которых он никак не различал, то теперь он понял, что чужаки бывают сильно разные… Сжигавшие его любимые книги — вредны и злобны.