Один день ясного неба

Но он не стал ее целовать. Он принялся класть ей в рот целые креветки, покрытые стружками лаймовой цедры и листиками тимьяна. Потом обжаренные красные луковицы, сладкие, как спелые фрукты. Потом достал из холодильника апельсины и сначала угостил ее холодной мякотью, после чего вымочил апельсиновую кожуру в роме и опалил на открытом огне до горьковатой хрусткости. Потом мягкие зубчики чеснока. Она поймала себя на том, что все еще быстро-быстро жевала и глотала; и поняла, что, если медленно жевать баклажан, ей совсем не нравится его вкус. Он попросил ее открыть глаза и поприветствовать ямсовый салат, чтобы, словно ребенок, кончиком пальца ощутить строение и плотность ингредиентов и увидеть разнообразие их цветов. Она почти чувствовала, как кусочки еды проваливаются ей в пищевод, — и это ощущение было настолько восхитительным, что немного пугало.

И только когда он большим пальцем чуть-чуть сдвинул вырез ее платья от ключицы, она прекратила то, что оказалось на тонкой грани от дальнейших событий.

— Завьер!

Он заглянул ей в лицо.

Все всё знали про радетелей. Все шлюхи знали. Большой аппетит во всем! Женщины после его уроков шутили: «А как думаешь, он у него большой?» Угроза избыточного размера ее пугала. Какой ей прок от безумца, разрубающего мясо, певучим голосом отдающего распоряжения на кухне, пополам рассекающего лаймы и жадно высасывающего их сок? Пробует, добавляет, одобряет, выдавливает, пользуясь своими ладонями как полочкой для специй. Женщины потешались над его довольными стонами у плиты. Какой ей прок от того, что этот жгучий плод из глубин земли и из высоты неба приблизился к ней?

Такими уж они уродились, говорили люди, несмотря на благословение богов.

Льстецы слетались к нему как мухи. Она прекрасно знала таких субъектов: слишком много зубов впивались в сутану ее отца. «Преподобный Латибодар, можно вас на одно слово, только на одно слово…» Вокруг них возникала неприятная аура, как и вокруг ее отца в их компании: его щеки обвисали, словно они вызывали у него раздражение и одновременно жалость. Матушка Лати утешала разочарованных, когда он опять поворачивался к амвону и кадильнице, чей аромат пропитал его облачение. Она не желала мириться с этим. С подобострастием.

Анис встала со стула, шагнула прочь от Завьера, его нежных пальцев и его потрясающей еды и стала благодарить за потраченное на нее время, словно они были незнакомы, стараясь не замечать замешательство — может, даже обиду? — на его лице. Правда, она, конечно же, не могла обидеть человека, получившего благословение богов. Но она не была готова влиться в когорту его преданных обожателей. Стоило ей хотя раз ему поклониться, она бы пропала. Обратной дороги для нее уже не было бы.

Он бы съел ее — медленно.

Разве тебе не было бы приятно снова его увидеть после стольких лет разлуки? Не хочешь посмотреть, такой ли он высокий?

Конечно, такой же высокий.

Когда она узнала о смерти его жены и до нее дошли слухи, что та покончила с собой, Анис перенесла свой алтарь на веранду и целый вечер молилась вместе с цикадами, желая ему пребывать в печали.

И когда ей хотелось, чтобы ее тело вновь обрело цельность ощущений, ей достаточно было найти себе укромный уголок и с нежностью подумать о Завьере Редчузе.

21

Романза стоял во дворе за домом Пушечного ядра, закрыв глаза. Подняв лицо к небу. Внюхиваясь в капли дождя.

Он учуял сладковатое дрожание земли, как только они сошли со спины ската на черно-белый пляж, но ему казалось, что дрожание исходило от него самого. Оно смешалось со сладковатым привкусом крови в глотке и напоминало вкус того кашля, что терзал его много недель, когда вкус крови и ее запах вставали волна за волной, а потом уже стало слишком поздно думать о чем бы то ни было.

Его смущало, насколько крепко он вдруг прикипел к радетелю. Он просто упал в его объятия. И какое же он производил впечатление — беспомощного инвалида, ребенка, не способного позаботиться о себе? Разнюнившегося над тамариндовой конфеткой?

Теперь, когда кровотечение остановилось, он мог точно сказать, что странное сладковатое дрожание исходило не от него. Он ощущал, как дрожала стена дома, он видел это дрожание в яростных взмахах коричневых крыльев козодоя и на поверхности дождевых луж. И сладковатый запах становился все сильнее.

Не о том ли предупреждал его Пайлар? И не было ли это тем, о чем он подумал?

Он почти не вспоминал слышанные еще в школы рассказы, их было так много, но помнил, как учительница рассказывала классу легенду об освобожденных.