Один год

- Наш постановщик, - совсем о другом рассказывала Катерина Васильевна, - вы знаете, Иван Михайлович, он просто из ума выжил. Вчера на мою просьбу объяснить мне подтекст сцены на плотине вдруг заявляет: "Советский человек говорит без подтекста, у него что на уме, то и на языке, он рубит в лоб, а вы играете именно советского человека, а не распадающегося инвалида..."

Лапшин не понял и кивнул головой.

- Вы с ним согласны? - смешно показав на Лапшина пальцем, спросила Балашова. - Вы?

- А бог его знает! - улыбнулся Иван Михайлович. - Я и слово такое "подтекст" никогда не слыхивал...

Она молча поглядела на него и спросила, о чем он все время думает. Иван Михайлович немножко смутился и, не ответив на вопрос, опять вспомнил "Марию Стюарт" и сказал, что замечательно в этой трагедии играл тот самый артист, который обозвал его чиновником и фаготом.

- Удивительный талант! - оживилась и обрадовалась Балашова. - Мы все на него любуемся. Это такое счастье - любоваться! - воскликнула она. - Я всегда это действие на репетициях в зале сижу, меня же на сцене нет... Помните?

Поставив чашку на стол, вовсе не изображая лицом Роберта Дидли, графа Лейстера, она только чуть-чуть прищурилась и притушила блеск своих глаз. И голос не изменила, но Лапшин мгновенно увидел того самого Лейстера, которого помнил в спектакле, и даже про себя удивленно ахнул, услышав в голосе Балашовой ту холодную медоточивость и гордую силу, которая заставляла предполагать, что именно в данный момент Лейстер искренен.

Балашова же между тем спрашивала:

А кто мне, сэр, поручится за вас?

Не обижайтесь на мои сомненья.

Судите сами: в двух вас вижу лицах

Здесь, при дворе. Одно из них, конечно,

Личина. Так которая из двух?

Помолчала и осведомилась:

- Грандиозно, а?

- Здорово! - согласился Лапшин.

- А у меня средне! - просто сказала она. - Никогда мне не сыграть это по-настоящему. Отчего, Иван Михайлович? Только не говорите мне, что все хорошо! Я отлично знаю, уж это-то я знаю - что хорошо, а что плохо, а что средне. У меня - средне!

Глаза ее лукаво блеснули, и она добавила:

- Средне-то средне, но из наших лучше никому не сыграть. А вообще, среднее тоже имеет право на существование, верно, Иван Михайлович? Ведь нужно же, чтобы были средние артисты тоже? Что вы молчите? Ведь бывают же средние геологи, врачи, инженеры, летчики, агрономы...

- Сыщики! - подсказал он, улыбаясь.

- Сыщики! - повторила Катерина Васильевна. И удивилась: - Куда вы?

Он поднялся.

- Для первого раза вполне достаточно, - сказал Иван Михайлович. - А насчет среднего - не согласен с вами. Очень вы хорошо играете, замечательно. Это я по совести, поверьте...

Она глядела на него снизу вверх, пристально и серьезно.

- Может быть, потом лучше пойдет, - произнесла Катерина Васильевна. Кто-то из умных написал, что сначала нужно самому поверить в себя, тогда и другие поверят. Мне бы в себя поверить!

И протянула ему руку, ту руку, которую он столько раз рассматривал, с короткими ногтями, широконькую, некрепкую. Он пожал и спустился по лестнице на мороз. Все в нем ломило и болело от усталости, и не от дня, а только от этих последних двух часов. И еще оттого, что больше он не в силах был сопротивляться тому чувству, которое так тщательно прятал сам от себя. Теперь он не может больше не видеть ее, и начнется такая ерунда, что хоть караул кричи.

Домой он не пошел, а поехал в больницу к Толе Грибкову. Ханин с каким-то тощим, в больничном застиранном халате, парнем сидели вдвоем на подоконнике, курили в приоткрытую форточку. В парне Лапшин неожиданно для себя узнал Жмакина, удивился и рассердился.

- Ты здесь зачем? - спросил он густым шепотом.

- А что? И это мне не разрешается? - с ударением на "это" осведомился Жмакин.

Лапшин немного смутился.

- Тебе лежать надо!

- Вам обо мне больно много беспокойства! - опять огрызнулся Жмакин.

- С тобою у меня действительно хлопот достаточно! - ответил Лапшин и заглянул в палату.

Там, в кресле, возле сына дремала Толина мама. Грибков смотрел на Лапшина молча, широко распахнутыми, но мутными глазами, видимо не узнавая. Было совсем тихо, и Лапшин вдруг понял, что это за "отдельная" палата. Она была последней в коридоре - самой последней, возле двери на черную лестницу. Не первый раз в своей жизни Лапшину доводилось бывать в таких "отдельных" палатах...

- Антропов здесь? - спросил он у Ханина.

- В ординаторской, - безразлично ответил Ханин и отвернулся к темному, холодному окну.

Жмакин тоже смотрел в темные стекла, точно видел там что-то.

- Ну? - спросил Лапшин, боком протискивая свое грузное тело в узкую дверь ординаторской Антропова. - Не получше ему, как считаешь, Александр Петрович?

- Нет!

Широкое, скуластое лицо Антропова было измучено, глаза смотрели сурово, свою докторскую белую шапочку он мял большими руками.

Помолчали.

- Ты что эдакий пришибленный? - спросил наконец Лапшин. - Устал здорово?