Один год

- Не знаю, - произнес он, - я никакого квартального не видел. Оказался в этом здании случайно, доктор тут у меня знакомый, вспомнил про твое письмо, кстати довольно дурацкое, и поинтересовался - не доставляла ли к ним скорая субчика твоей наружности. В моргах-то тебя не нашли...

Жмакин слушал, моргая, больше всего он боялся, что проснется Агамирзян и услышит что-нибудь уничтожающее жмакинское достоинство. Но Агармизян спал крепко, хотя и стонал порою и даже всхлипывал во сне.

- Кто такой? - спросил про него Лапшин.

- Замечательный человек, - с гордостью ответил Жмакин: ему вдруг показалось, что здешнее больничное соседство с Агамирзяном хоть немножко повысит Жмакина в глазах Лапшина. - Поискать, гражданин начальник, таких ребят. Я толком не знаю, но он испытатель какой-то, обжегся сильно, ногу ему будут резать. Верно говорят - кому какая судьба на роду написана. Вот герой человек. А я?

- Что ты?

- А я, гражданин начальник, конченый человек.

- Дурак ты - это верно, - спокойно согласился Лапшин, - но почему конченый человек? Вот, например, как ты волка порезал в тайге или в тундре...

- Вы ж откуда знаете? - приподнимаясь на локте, спросил Жмакин. - Вы ж...

- Девушка одна сказала, - не торопясь, своим низким голосом ответил Лапшин. - Приходила она ко мне, думала, что ты действительно покончил с собой, плакала очень...

Жмакин сжался, засопел.

- Я не нарочно, - сказал он быстро, - я пугать никого не собирался, я верно думал эту лавочку кончать, да сорвалось дело.

- "Дело"! - передразнил Лапшин.

Он потрогал папиросы на тумбочке, ему, наверное, очень захотелось курить.

- Вы в рукав, - посоветовал Жмакин, - аккуратненько. Да и чего вам бояться, никто не зайдет теперь.

- Думаешь?

Вдвоем они жадно покурили. Лапшин думал какую-то свою невеселую думу, а Жмакину хотелось спросить про Клавдию, но он не смел. Было что-то в молчании Лапшина такое, что нарушать не следовало. Но все-таки Алексей решился и спросил:

- Кто-либо из родственников здесь у вас лежит?

- Нет. Лежит Толя Грибков.

- Сотрудник ваш?

На мгновение лицо Лапшина странно скривилось, он отвернулся, помолчал и глухо ответил:

- Быть бы Толе Грибкову золотым работником, да вот сволочь из вашей братии убила его. Сколько промучается - неизвестно, а помрет непременно. Вот над тобою и лежит, этажом выше.

- Кто же его? - шепотом спросил Жмакин.

- Корнюха, - тяжело, словно выругался, назвал Лапшин и сжал на колене кулак. - Корнюха.

- И не взяли его? Ушел?

- А тебе-то что? - с горечью спросил Лапшин. - Тебе-то больше всех болит. Какое тебе, Жмакин, дело до всех наших ребят? Чужой ты нам и всей нашей жизни чужой, паразит ты, Жмакин, посторонний человек. Понял?

Нечаянно сорвалось у него это грибковское слово - "посторонний", и вдруг перед глазами его опять предстало лицо Толи, такое, каким видел он его совсем недавно, серое, не мальчишеское, лицо человека, которого нельзя никакими силами вытащить оттуда, куда он уже двинулся. И страшная, лютая тоска опять, как давеча, стиснула сердце Лапшина, он даже не кивнул Жмакину, поднялся и пошел к двери.

"Посторонний! - с внезапным ужасом, не замечая ухода Лапшина, думал Алексей. - Посторонний. Я им всем - посторонний! И тому летчику, у которого взял чемодан в вагоне, и Хмелянскому, которого ударил, и этому Агамирзяну. Посторонний - и ничего больше..."

Парнишка ты не молодой!

Едва Иван Михайлович зашел к себе в кабинет, чтобы на вечернем досуге ознакомиться с новостями прошедшего дня, как зазвонил телефон, и в трубке Лапшин, робея, узнал голос Балашовой. Несвязно и беспокойно она спрашивала, куда делся Ханин, что у него случилось и почему он так "неряшливо" с ней разговаривал. Не понимая, о чем, собственно, идет речь, Лапшин ответил, что лично у Ханина ничего особенного не случилось, что он в больнице у одного их общего знакомого и что будет там, наверное, еще долго.

- А кто этот... знакомый? - тревожно спросила Балашова.

- Анатолий Грибков.

- Может быть, я могу чем-либо помочь?

- Вряд ли.

Они помолчали. Потом Балашова неожиданно предложила:

- Приезжайте ко мне, Иван Михайлович, чай пить.

И он поехал. Поехал, боясь того, что едет, поехал, стесняясь сам себя и ругая себя на чем свет стоит, поехал, по дороге выдумывая тему разговора и сердясь на того "гармонического", все умеющего человека, о котором недавно читал в каком-то полутолстом журнале. "Гармонический" и работал посвистывая, и отдыхал раздумывая, все давалось ему с легкостью, хотя и не без преодоления трудностей, и спортсменом он был недурным, и в музыке разбирался, и на диспуте о литературе говорил так, что все присяжные литераторы только ахали и переглядывались.

"А я - однобокий", - словно курсивом из той же статьи подумал Лапшин и засвистал тихонько:

Ты красив собой,

Карие очи,

Я не сплю уж двенадцать ночей...

Поднимаясь по лестнице, он никак не мог решить - сказать Балашовой, что видел ее в роли Марии Стюарт, или лучше ничего не говорить. На площадке третьего этажа, перед большим лопнувшим зеркалом он даже остановился, но, так ничего и не придумав с Марией Стюарт, зашагал дальше - на пятый.