Один год

Он сел на стул Рязанкина возле бюро, толкнул столик с телефонами так, что они все задребезжали, велел Рязанкину тоже сесть и, заглядывая в книгу, стал объяснять "Теплоту", которую читал во время ночных дежурств на Гороховой при свете лампочки, горевшей в четверть накала, а то и при коптилке. Рязанкин благодарно посапывал возле его плеча, и это напоминало Лапшину собственную юность, как они, несколько человек, сидели возле Дзержинского, а он рассказывал им о живописи, о полотнах великих мастеров, и в холодной комнате странно звучали никогда не слышанные имена: Веласкес, Ван-Дейк, Тициан, Домье, Рембрандт. Так он и запомнил навсегда именно в этом порядке эти имена. И странную, мягкую, блуждающую улыбку Феликса Эдмундовича, когда, внезапно поднявшись, он произнес: "Заболтались мы с вами. Пойдем работать..."

- Понятно теперь, Рязанкин? - спросил Лапшин.

- Вроде бы разбираюсь.

Поднявшись к себе, Иван Михайлович позвонил домой Бочкову.

- Где сам-то? - спросил он у Гали.

- А где? Обыкновенно! - обиженно ответила она. - Сидит, мабуть, в засаде.

- Когда вернется, скажи ему, что награжден он орденом. Понятно?

- От правительства? - робея, спросила Галя.

- Уж не от меня. Орден называется "Красная Звезда". Только не забудь спросонок.

Бочкова немножко обиделась:

- Не такая я уж тетеха! - сказала она. - Когда так, пойду блинчики сделаю со свининкой и со шкварками. Он их сильно уважает.

"Со свининкой и со шкварками, - рассердился Лапшин. - А мне кто блинчики сделает? Может, я тоже такие блинчики люблю".

Телефон непрерывно звонил - поздравляли работники Управления, потом очень торжественно, на высокой ноте произнес длинную речь Сдобников, сразу за ним своим глуховатым голосом осведомился Ханин:

- Ну как? Доволен? Мы вот тут с Катериной сидим, с закусками и с шампанским, а у тебя телефон хоть плачь - не отвечает. Передаю трубку.

- Иван Михайлович, миленький, - быстро и ласково заговорила Катерина Васильевна, - поздравляю вас. Мне Давид Львович сообщил, мы тут приготовились. Если можно, приезжайте...

- Так точно, - не узнавая свой голос, ответил Лапшин, - сейчас буду.

Закурив, он сел в машину и, чувствуя себя таким счастливым, как в раннем детстве, когда выгонял в ночное отцовского мерина, поехал к Балашовой. Стол был заботливо и даже красиво накрыт, ярко горела электрическая лампочка, Ханин без пиджака топил печку.

- Ну, здравствуй! - сказал он. - Сейчас Катя придет, она в кухне картошку жарит. Хотели мы пельмени сообразить, но долго. Чего глядишь? Ведь ты приехал, чтобы поскорее повидаться со мной, а не с Катериной Васильевной, так?

- Оставь, пожалуйста!

На подоконнике возле этажерки стопкой лежали книги. Иван Михайлович взял одну, раскрыл и, прочитав строфу, заробел:

Потом, может, ветры расскажут раздолью,

Как жил я, ликуя, воюя, любя;

Но честь не по чести, и доля не в долю,

И слава не в славу, коль нету тебя...

Почти с испугом захлопнул он книжку и обернулся на скрипнувшую дверь. Балашова в сером платье с белым плоеным воротничком поставила сковороду и подошла вплотную. Он видел пробор - ровную ниточку на ее милой голове, видел розовое ухо, ресницы, круглые глаза. И даже не понял, что, поздравляя, она крепко поцеловала его в губы. И спросила:

- Посмотрите, здорово я волосы сожгла? Наклонилась и, понимаете, примус... Как пыхнет...

- У нее вечно что-то пыхает! - проворчал Ханин. - Катька - золотая ручка. Часы сломала, утюг, теперь обожглась... Давайте, братцы, похарчим, очень есть хочется.

Лапшин сел на неудобный стул, а Катерина Васильевна ходила мимо него, отыскивая недостающую вилку, и он чувствовал, что счастлив, и стыдился на нее смотреть, потому что понимал - так не смотрят на знакомых женщин, так на них нельзя смотреть. И был бы счастлив еще больше, если бы не пялилось на него со стены актерское загримированное рыло - подарок - колибри от индюка.

Ужиная, Лапшин много ел и изредка говорил:

- Так точно.

Или:

- Совершенно верно.

Или еще:

- Нет, очень даже вкусно.

Ханин, зевая, попросил:

- Рассказал бы ты что-нибудь, Иван Михайлович. Криминалистическую загадку или нечто героическое...

И, обернувшись к Балашовой, объяснил:

- Он ведь рассказчик замечательный, но иногда словно заколодит. Или еще учит меня, подымает до себя. Тоже неинтересно. Расскажи, верно, Иван Михайлович!

- Устал же человек, разве вы, Давид, не видите? - заступилась Катерина Васильевна, и Иван Михайлович благодарно взглянул на нее. Угощая, она часто дотрагивалась до его руки или клала ладонь на обшлаг его гимнастерки. И он ждал этих прикосновений, ждал жадно и сердился на себя за то, что скован, робеет, за то, что не может выдавить из себя ни одного путного слова.

На обратном пути Ханин спросил:

- Ты меня прости, Иван Михайлович, но у тебя романы в жизни были?

- Нет, - помолчав, сказал Лапшин. - Не было у меня никаких романов. Не занимался.

И, поскользнувшись, добавил:

- Вот у Василия у моего романы, так это да! Но сейчас, думаю, остепенится. Похоже, что серьезное у него дело.

- А у тебя и серьезных не было? - опять осведомился Ханин.