Один год

Дмитрий Ипатович отвечал односложно, его валил сон. Про братьев Невзоровых он рассказал, что они осуждены - оба получили по пять лет. Заседание суда проходило при переполненном зале, был общественный обвинитель и помянул добрым словом Жмакина.

- Это за что же?

- Вспомнил, как ты за Кошелева заступился.

Жмакин угрюмо молчал.

- Недоволен? Мало дали?

- Почему это мало? - внезапно освирепел Жмакин. - Очень вы, товарищи сыщики, на тюрьму щедрые. Я бы на месте вашего большого начальства вам самим для практики по недельке отвешивал, чтобы вы расчухали, какое она золото эта ваша тюряга. Дело ж не в том, что больно там плохо, для некоторых даже и хорошо, а дело в том, что ты за решеткой. Помню, как я первый раз туда угодил...

- Плохая тюрьма была?

- Опять двадцать пять! Зачем плохая! Все культурненько - паровое отопление, душ бесплатно, питание трехразовое, а я не жрамши был...

- Ну?

- То-то, что ну. Тюрьма...

Отвернувшись от Криничного, он закурил и еще раз вздохнул. Вновь предстали перед ним братья Невзоровы с их синими, девичьими глазами, вновь увидел он тоненького Борю Кошелева, вновь увидел длинный коридор, по которому его вели тем бесконечным, тоскливым вечером.

Курил и Криничный, по-солдатски прикрывая папиросу ладонью. За открытым окном собирались тучи, белая ночь помутнела, угрюмо перекатывался в небе негромкий грохот грома.

- И что это все дожди... - сказал Криничный. - Изо дня в день...

Он уже засыпал, держался только из вежливости и гостеприимства. Но Жмакин что-то спросил, и Криничный приподнялся на локте.

- Кто была? - не понял он.

- Да Неля. Которую вы из Киева доставили.

- Была, была, - с готовностью подтвердил Криничный. - Все показала правильно. Только Невзоровы ее вовсе не запугивали, это точно доказано и следствием и судом. Папаша Невзоров - верно - присоветовал. Она и смылась...

Жмакин молчал. Криничный опять принялся усердно засыпать.

А наутро, когда Жмакин еще толком не проснулся, пришел вдруг Агамирзян. Вначале, сквозь сон, он услышал его характерное "ха" - весело-насмешливое, с придыханием, но сейчас гораздо более громкое и напористое, чем в больнице, потом услышал уговаривающие слова парашютиста, и сразу же дверь с грохотом распахнулась настежь, показался костыль, за костылем, грохоча непривычным еще протезом, закидывая его чересчур далеко и спеша за ним, ворвался Агамирзян в роскошном, светло-сером костюме, с галстуком бабочкой, с тонкими усиками, надушенный, наутюженный, помахивающий цветным платком.

- Пламенный привет самоубийце! - закричал он, стараясь взять власть над своим протезом. - Привет дорогому другу, ха! Опять лежишь, да? Солнце светит горячими лучами, гроза мчится над городом Ленина, луна проливает поэтический свет на лицо любимой, а он валяется...

В двери мелькнуло опрокинутое лицо парашютиста, всякое видывали в доме Криничных, но такое появилось тут первый раз. Жмакин сел на кровати. Агамирзян повалился в кресло, руками, не без омерзения, развернул протез, откинулся на спинку, обтер лицо душистым платком.

- Нарочно так приоделся! - доверительно, почти шепотом сказал Агамирзян. - Чтобы не жалели. Знаешь эти разговоры - такой молодой, а уже без ноги. Старичку без ноги хуже, чем молодому, ты не согласен, ха? Пижона жалеют меньше. Ехал тебя навестить, сажусь в такси, шофер спрашивает: "В чем дело, молодой человек, откуда такая неприятность?" Я закурил папиросу с золотым обрезом, нахально пыхнул ему в лицо, сказал в ответ, что, будучи сильно пьяным, ударил на трамвайной площадке пожилую бабушку и за это был выкинут ее озверевшими родственниками прямо под колеса трамвая. И тю-тю ножку! Шофер на меня взглянул боком и больше не жалел. С другой стороны, он прав. За побитую старушку вполне справедливо молодому подлецу отрезать ногу...

Алексей слушал внимательно и вглядывался в Агамирзяна. Все это, конечно, вовсе не было так весело. И смеялся Агамирзян не очень от души. Щеки у него совсем запали, губы были синие, галстук бабочкой странно выглядел на цыплячьей шее...

- Что смотришь? - перестав улыбаться, спросил Агамирзян. - Плох, да, ха?

- Не очень чтобы очень, - ответил Жмакин. - Жрать тебе надо побольше.

- Жрать! - обиделся Агамирзян. - Жрать - это просто, а вот к этой сволочи привыкнуть - думаешь, легко? Есть такие - идут с костылем, смотрите все, какой-такой я пострадавший инвалид. А я не хочу! Я еще танцевать буду! Я эту механику одолею, а не она меня. Теперь новый мне протез сделают, тогда посмотрим, кто хозяин будет - я или он...

- Над кем хозяин? - не понял Жмакин.

- Над своей судьбой, - строго произнес Агамирзян. - Впрочем, это все пустяки. Я к тебе за делом приехал. Иди ко мне работать, сначала в лаборанты, а там видно будет.

- Это которые посуду моют? - вежливо, но с некоторым презрением в голосе осведомился Алексей.

- Почему непременно посуду?

- Все лаборанты всегда посуду моют, - сказал Жмакин. - И надеются впоследствии в люди выйти. Но только никогда не выходят. Это я читал в книге. Ну и, конечно, для вашей специфической работы анкетка моя не тянет. У меня даже паспорта нет.