Один год

Она поняла, что обидела его, и горячо воскликнула:

- Вы только, пожалуйста, Иван Михайлович, не думайте, что это я нехорошо сказала. В вас самое главное - это что вы такой... Понимаете? Вы как... ну, как скала...

Щеки ее вспыхнули, а он, не улыбнувшись, кивнул:

- Понятно. Как вроде каменный. Что ж, не так плохо иногда.

- Ах, я всегда все не так говорю, - быстро зашептала она. - Не в том смысле, что камень, а вот именно скала, гранит. С вами спокойно, и, если видеть и думать, как вы, тогда ничего не страшно, и все имеет свой смысл, и жить всегда есть для чего, и люди хорошие... И на обиды не надо обижаться, и на... впрочем, все это не то, не умею я с вами говорить...

- А разве со мной нужно как-то особенно говорить?

Она совсем смешалась и не нашлась, что ответить. Ответил за нее он сам:

- Это я не раз замечал, что вы мне вроде бы с одного языка на другой переводите или даже громко очень говорите, будто я тугоухий. А я русский, и слух у меня нормальный.

Глаза его твердо смотрели на Балашову, и говорил он будто прощаясь. Она поняла эту особую интонацию, поняла, как ему трудно сейчас, и поняла, что случится, если этот человек решит больше не разговаривать с ней. И, потянув его за рукав, она сказала голосом, исполненным отчаяния, что он не смеет так думать, что все это совсем иначе и что она не понимает, как это произошло, какая-то чепуха, которая затянулась в узел и душит их обоих.

- Почему же чепуха? - ровным голосом возразил Лапшин. - Никакая не чепуха, а просто какие-то сплошные подтексты, которых вы хотя и не любите, но без которых обойтись никак не можете. Двойная жизнь, как в цирке у фокусников двойное дно!

Катерина Васильевна, внезапно побелев, спросила:

- Вы обидеть меня хотите?

- Нисколько! - угрюмо отозвался он. - Надо только, понимаете, чтобы четкость была.

- Это в чем же четкость? - вдруг сбоку спросил Ханин. - Все он обучает тебя, Катерина, да?

- Ох, если бы! - странно пожаловалась Балашова и отвернулась.

Назад ехали молча, одна Патрикеевна ворчала, и Лапшину было жалко и больно оттого, что он сказал нынче. Выболтал все, и теперь кончено, теперь все сам поломал. Как ни было грустно ему заходить к Балашовой, все-таки он заходил часто, и пил чай, и на что-то надеялся, и о чем-то мечтал. А теперь этому всему конец...

Сидя за рулем, на мгновение в водительском зеркальце он увидел Катерину Васильевну: она по-прежнему ела свой миндаль, рот у нее запекся, и лицо было страдающее и замученное.

Ночью Ханин трещал на машинке и спрашивал:

- Ты рад, Иван Михайлович, что я вернулся к тебе в дом? Рад, что старик приехал? Хороший, уютный, симпатичный старичина Ханин, легкий человек, смешливый, душа-парень, рубаха...

И сам себе отвечал:

- Никто старику не рад, всем на старика наплевать, один он, как перст, верно, Патрикеевна?

У Ханина была бессонница. Он стыдился ее и, глотая веронал, говорил, что это от живота. А поздно ночью пожаловался:

- Знаешь, Иван Михайлович, мне эта твоя канитель начинает, право, приедаться. И сам ты измучился, и Катерину мучаешь. Какого тебе еще беса нужно? Чего молчишь, отвечай!

- Я хочу все понимать, - угрюмо ответил Лапшин.

- Что именно?

- Я хочу жениться, - густо и как-то даже нелепо краснея, сказал Иван Михайлович. - Я хочу, чтобы она полностью разобралась в себе. Ты понимаешь, о чем я толкую. Я, Давид, человек грешный, я не весь наружу, но хамство это в отношениях с женщинами мне противно нынче. Наверное, отгулялся...

Ханин смотрел на Лапшина удивленно, моргал под очками. Иван Михайлович сердито стягивал сапоги. Аккуратно поставив их возле кровати, он сильно повел плечами и совсем уныло добавил:

- А кому эти наши откровенности нужны?

- Ты ей прикажи, чтобы она разобралась! - насмешливо посоветовал Ханин. - Вели!

- Иди к черту! - ответил Лапшин.

Как нужно убегать

Весь вечер в понедельник Жмакин пробыл в Управлении. Шатался по темноватым, мрачным коридорам, дремал на скамье в комнате ожидания, перемигивался с Криничным и Бочковым, а потом нечаянно для себя осуществил небольшой подвиг: незнакомая старуха, приподняв вуаль, хотела закурить, вуаль вспыхнула, и Жмакин ловко "погасил" старуху, набросив на ее породистую голову свой пиджак.

- Мерси, - галантно поблагодарила старуха и добавила загадочные слова: - Ко всем моим делам мне не хватало только спалить морду.

Как объяснил позже Жмакину Лапшин, старуху поймали на крупных аферах, она продавала иностранцам купчие на доходные дома. Но тем не менее Жмакин с ней немного поболтал о превратностях судьбы и о великолепном прошлом титулованной старой дамы.

Уже ночью за Жмакиным пришел Окошкин.

В коридоре они встретили Лапшина. Глаза у Ивана Михайловича хитровато поблескивали, он, видимо, только что побрился, щеки были слегка припудрены, и пахло от него чуть слышно одеколоном. И во всем его облике было нечто торжественное, приподнятое и вместе с тем напряженное.

- Ну? - спросил он, натягивая перчатки и быстро, не оглядываясь, шагая по коридору. - Как самочувствие?

- Нормальное.

- Надумал, чего делать будем?