Один год

- В вагонный пол. Вагон был не международный, попроще... Мы пропильчик сделали в полу. Так называемый лючок. Значит, на ходу поезда спускаешь туда ноги, руками за край лючка держишься и постепенно опускаешься ровно спиной к шпалам. Но ровно нужно. А то, если перекривишься, что-нибудь оторвет. Башку свободно может оторвать. Ну, так опускаешься, опускаешься, а потом хлоп на шпалы. И лежишь ровненько-ровненько. Ну, конечно, легкие ушибы, это всегда получишь.

- Интересно, - сказал начальник, - я в шестнадцатом году из вагона убойной в окно прыгал. Покалечился.

- Небось не разделись, - сказал Жмакин.

- Не разделся, - несколько виновато сказал начальник. - А надо было раздеваться?

- Ясное дело, - сказал Жмакин, - обязательно надо. Решетка куда была вывернута, внутрь или наружу?

- Внутрь.

- Конечно, крючки получились. Сразу вы и повисли. Раз такое дело, прыгать надо вперед, с ходу, а не с крючка. Хорошенькое дело одетому в окно прыгать. Рассказать - никто не поверит. А вы, между прочим, за что сидели?

- Между прочим, за царя.

Жмакин слегка смутился: вопрос был явно бестактный, но человек, которого Лапшин называл Алексеем Владимировичем, нисколько не обиделся. Он о чем-то думал, перелистывая страницы в папке. Потом отрывисто спросил:

- Кто такой вам, Жмакин, Корчмаренко?

- Отец жены. Между прочим, учтите, я с ней не зарегистрирован, но считаю, между прочим...

Вот привязалось это "между прочим". Вечно к нему привязываются лишние слова.

- А Дормидонтов?

- Товарищ Корчмаренко. И он и Алферыч - члены партии, - облизывая пересохшие губы, сказал Жмакин. Он уже догадывался, что там в папке есть бумаги, подписанные друзьями Корчмаренко. - Петр Игнатьевич человек видный, положительная личность.

- Алферыч, - это, по всей вероятности, Алферов?

Жмакин кивнул головой и для убедительности произнес:

- Точно.

Он едва еще раз не сказал "между прочим", но в последнее мгновение спохватился и только издал коротенькое "мэ".

- Значит, отбывать срок не желаете?

- Нет, - сказал Жмакин, - переутомился. Я за свое хлебнул, сейчас хочу на светлую дорогу жизни выходить и участвовать в строительстве нашего будущего.

Эту довольно-таки книжную фразу он произнес, не обдумав ее заранее и совершенно искренне. Она складывалась в нем все эти длинные, трудные, иногда мучительные дни. И в конце концов как бы впечаталась буквами где-то в его мозгу, а быть может, в душе. И ни Алексей Владимирович, ни Лапшин не удивились этим словам - так просто и даже с какой-то горечью они были сказаны.

- Ну что ж, участвовать так участвовать, - сказал начальник и поднялся. - Попытаемся, доложим...

"Значит, это еще не все?" - подумал Жмакин.

Видимо, это было еще не все. Наверное, существовал кто-то главнее этого начальника с его худым, утомленным лицом, с его черно-рубиновыми знаками различия на алых нашивках, с его орденами и значком Почетного чекиста.

- Ладно, вы погодите, Жмакин, - велел Алексей Владимирович, - мы тут с Иваном Михайловичем потолкуем...

Жмакин закрыл за собою дверь. Альтус прошелся по кабинету из угла в угол, потом быстро взглянул Лапшину в глаза и отрывисто сказал:

- Трудно, Иван Михайлович. Очень трудно.

- Трудно! - спокойно ответил Лапшин.

- А? - на мгновение задумавшись, не расслышал Альтус.

- Подтверждаю - трудно. А тебе еще труднее, Алексей Владимирович. Неизмеримо труднее.

- Труднее не труднее, - слабо усмехнувшись, но с досадой в голосе произнес Альтус. - Не суть оно важно. Важно другое! Что о нас наши дети думать станут? Ужели не разберутся, что нас какими Дзержинский воспитал, такими мы...

Он помолчал и добавил:

- Такими мы и умрем. Как считаешь?

- Точно так и считаю, Алексей Владимирович. Только зачем же умирать?

- А это обстоятельство не от нас с тобой зависит. Пойдем?

Они еще взглянули друг другу в глаза без улыбки, серьезно, взглянули молча - два человека, совершенно понимающие друг друга, привыкшие понимать один другого и уверенные в том, что никогда не ошибутся в этом взаимопонимании.

Потом Альтус взял папку с жмакинским делом и быстро пошел вперед. В приемной, кивнув на дверь напротив и как бы не заметив Жмакина, сидящего на стуле, Алексей Владимирович спросил у адъютанта: "У себя?" - и исчез, словно в большом шкафу, в странном, черном предбанничке - так показалось Алексею Жмакину. Лапшин, покуривая, сел неподалеку от Жмакина, невесело подмигнул ему и взглянул на большие стенные часы. Было без десяти час пополуночи. А обратно появился Альтус из странной черной двери около двух. Он был очень бледен, глаза его неприятно поблескивали, странный, словно чужой или приклеенный круглый румянец горел на щеках. И бледные губы его дернулись, когда, протягивая Лапшину папку, он сказал сухо:

- Будь здоров, Иван Михайлович. Резолюция наложена.

На мгновение задумавшись, он помолчал, потом повернулся к Жмакину и, светло и пристально глядя на него, произнес:

- Что ж... выходите, товарищ Жмакин, на светлую дорогу жизни. Все, что в наших с Иваном Михайловичем силах, мы сделали, теперь сами карабкайтесь! Желаю, тезка!