Один год

Лизавета выпила, съела пирожное, запела вместе с Галей Бочковой. Голос у нее был сильный, глубокий, глаза блестели, и вся она, гибкая, молодая, в ярком платье, вдруг оказалась на виду у всех, сразу всем понравилась; взмахнув платочком, прошлась, вроде бы танцуя, потом весело захохотала и выбрала Прокофия Петровича себе кавалером. Он грузно поднялся, обошел Лизавету кругом, как бы дивясь на нее, потом повел плечами, сделался моложе себя лет на двадцать и так перебрал лады баяна, что все поднялись смотреть, как "наподдаст" сейчас сам "старик" Прокофий Петрович Баландин. Он, не заставив себя просить, действительно "наподдал", пошел мелким перебором сам себе музыкант, потом ударил еще дробнее каблучками, пошел коленцами, присядкой, охая и повизгивая лешачьим голосом вокруг гордой, уходящей, смеющейся Лизаветы, поднял Галю Бочкову, поманил ее к Побужинскому, молодую Анюту вытащил из-за самовара к Окошкину, свистнул Соловьем-разбойником, гикнул старым бесом и, присев на пень, остался только оркестром, тогда как все, кроме Антропова, Лапшина и Ханина, плясали во всю мочь.

Уже совсем смерклось, костер ярко пылал на ветру, шофер Баландина дважды ездил куда-то к станции за дровами. Пришел милиционер, поинтересовался, кто тут гуляет; Вася Окошкин, при галстуке, в кепочке, не без сладострастного удовольствия наврал милиционеру, что Прокофий Петрович директор треста "Эскимо", а остальные присутствующие - сотрудники данного треста. Милиционер попросил особенно не шуметь "ввиду дачников" и удалился. Вспомнили про патефон с пластинками, еще покричали "горько", а погодя, забыв про Антропова, решили женить холостого Криничного на Лизавете, чтобы в лапшинской бригаде был "полный порядок". Но тут вышла заминка из-за появившегося близ костра Александра Петровича и еще из-за того, что Ханин издали посоветовал сначала женить Лапшина, а потом "наводить порядок в бригаде".

Назад ехали в грузовом автофургоне, "организованном" старанием Васи Окошкина. Лизавету, Аню, Галю Бочкову и Побужинского посадили в легковую Баландина. Антропов насвистывал в темном кузове грузовика, Ханин раздраженно курил и отпускал язвительные шуточки по адресу Лапшина. Иван Михайлович отмалчивался.

- В общем, ты, как всегда, Иван Михайлович, прав, - сказал ему Ханин, когда они вошли в комнату. - Но, понимаешь ли... Не все в жизни так просто...

- И это я тоже не раз слышал, - спокойно ответил Лапшин. - Не раз, и не два, и не три. Много, очень много раз слышал. Только ведь это "не так просто" ваше ничего решительно, Давид Львович, не объясняет. Это отговорка лежебоков, слюнтяев и ленивых людей. В тебе всякого скопилось понемножку. Постарайся, вытряси! И большой книжкой не грозись, в твои годы Пушкин уже давно помер и Чехов помирал...

- Однако!

- Никакое, брат, не однако! Давай спать ложиться, поздно!

Патрикеевна из ниши спросила, как погуляли и в чем была молодая. Ханин ей подробно ответил, потом потянулся и пожаловался:

- Знаешь, еще что глупо, Иван Михайлович? Глупо то, что я не могу на тебя обидеться. Ведь ты, в сущности, мне невероятные вещи нынче наговорил. А я - смотри, не обиделся.

- Зря не обиделся. Пора обидеться, обиделся бы, авось за ум бы взялся, - угрюмо сказал Лапшин. - Вот сам посуди, Давид Львович, хорошо это? Просил я тебя несколько раз - потолкуй в редакции насчет фельетона этого про Демьянова. Ведь человеку жизнь поломали, оклеветали, Давид, человека, а за что? Бухнули с бухты-барахты, а он ни сном ни духом. Почему опровержение не дать?

Ханин зевнул:

- Ты меня спрашиваешь или редактора?

- Через твое посредничество - редактора.

- А он со мной, Иван Михайлович, говорить не желает. Я нештатный. А у него честь мундира. Тещу-то побили в тот раз.

- Но при чем тут Демьянов? Не мог он вламываться в квартиру, не зная, что там бьют тещу?

- Не знаю, не знаю, - устало сказал Ханин. - Я вот равнодушный, я вот посторонний, поезжай - сам хлебни нашего Конона Марковича. Он тебе разъяснит.

- Да ты с ним говорил?

- Дважды. И дважды он мне разъяснял, что опровержение марает имя газеты, и притом навечно. Что же касается до твоего Демьянова, то, проходя в это время по Озерному переулку, он обязан был слышать крики тещи.

- Но откуда ваш фельетонист взял, что Демьянов шел "под градусом"?

- А там не написано, что "под градусом". Там написано, Иван Михайлович, что "возможно, зашел выпить и, под градусом, напевал что-то увеселительное". Вот как там сказано. А это допустимая вольность художника...

Они оба замолчали. В нише ровно посапывала Патрикеевна - спала. В передней упала Димкина кроватка - проводив Лизавету, пришел Антропов.