Один год

Поезд все еще стоял, в тамбуре носились белые свежие снежинки. Проводник сердито кашлял.

- Все задувает, - сказал Жмакин, - вот погодка!

Ему хотелось поговорить.

- Задувает, - сказал проводник, - в пятом вагоне чемодан задули у пассажира.

В тамбур влез летчик, открыл ногой дверь и, грохоча чемоданами, пошел по вагону. Жмакин из своего отделения видел, как он, стоя в проходе, снимал кожанов пальто на меху и перепоясывался. Он что-то тихонечко насвистывал одними губами. Выражение его лица было праздничное, немного даже глуповатое.

- У кого это чемодан сперли? - спросил он издали, заметив, что Жмакин смотрит на него. - Не слышали?

- Не слышал.

Хлопнула дверь из тамбура. По вагону шли стрелок железнодорожной охраны и штатский в высоких сапогах и в полушубке нараспашку. Лицо у штатского выражало раздражение. "Сейчас возьмут", - решил Жмакин и полез в карман за папиросой. Страха не было, даже сердце не забилось чаще. "Возьмут, довесят еще пять лет - будет десять", - подумал он, закуривая и не пропуская ни одного движения штатского. Штатский остановился возле него. Стрелок стоял немного сзади, от него несло холодом, снегом.

- Через ваш вагон никто не проходил? - спросил штатский. - С желтым чемоданом?

Жмакин молчал.

- Нет, - сказал он наконец, - не упомню.

Он еще не верил своему счастью. Ему хотелось сделать приятное штатскому.

- Один тут проходил, - будто вспомнив, сказал он, - но не сюда, а отсюда.

Штатский пошел дальше. Жмакин показал ему вслед кукиш. И тотчас же обессилел и полез наверх спать.

А с утра он рассказывал о своем побеге. Но побега не было. Были какие-то медикаменты, которые нужно было доставить, - такое вранье, что сам запутался. В вагоне было нестерпимо жарко; все пассажиры уже перезнакомились, и летчик успел стать своим человеком. Он слушал, положив локти на обе полки, и лицо его выражало сочувствие, немножко даже жалостливое. Слушая, он волновался, расстегнул ворот гимнастерки и иногда говорил: "вот", "хорошее дело", или "шут тебя дери", или что-нибудь еще в этом роде. Катюша Малышева тоже слушала, уперев подбородок в ладони и свесившись с полки, глаза ее ровно и настойчиво светились, нос блестел. Слушал и толстый агроном, и старик в золотых очках, и его старушка, и было ясно, что все они сочувствуют Жмакину, а главное, верят ему с начала до конца. Да и почему им было не верить ему? Он говорил настойчиво, со страстной нервностью жестов и интонаций, с многочисленными смешными и страшными подробностями, говорил то посмеиваясь сам, то пугаясь уже пережитого, ввертывая ловкие, "тонные", круглые слова, - ему просто нельзя было не верить.

- Ну и что - передали? - спросил моряк, когда Жмакин кончил рассказывать.

- Что?

- Да ну, то, что несли...

- Это? Да, передал, - сказал Жмакин, вдруг щурясь, - как же не передать!

Летчик покрутил головой и сел. Он был просто потрясен.

- Да-а-а, - протянул он, - бывает, бывает.

Все вдруг заговорили негромко, оживленно, но никто уже не вспоминал после такого повествования невозможно было рассказать какую-либо историйку, охотничью, докторскую. Все были подавлены величием того, что совершил этот остроглазый парнишка, и Жмакин слышал осторожный и назидательный шепоток:

- Вот ищем мы героев, фотографируем, читаем... А рядом с нами едет доподлинно героическая натура, и никто о нем никогда не узнает... А? Это жаль, жаль...

Потом зашипел что-то старик в золотых очках, и агроном громко сказал:

- А не выпить ли нам всем по маленькой в знак взаимного уважения и начавшегося знакомства? Давайте, товарищи, слезайте сверху, объединимся и выпьем.

На маленьком столике уже была постлана салфетка и стояла нехитрая вагонная посуда: эмалированные кружки, граненый зеленого стекла стакан, серебряная червленая чарочка. Моряк открывал консервы, старуха резала свою курицу, что-то нежно ей приговаривая, доктор, прищурив один глаз, заглядывал в жестяную фляжку - старался, видимо, определить, много ли там водки.

Жмакин не торопясь слез со своей полки и пошел в вагон-ресторан. Он понимал, что выпивку эту затеяли спутники в его честь, и странное чувство и неловкости, и гордости, и радости, и благодарности волновало его. Что-то было не так во всем этом, он знал, что солгал им в главном - в цели своего путешествия через тайгу, но ни в чем ином он не солгал - ни в выносливости, ни в мужестве, ни в настойчивости, ни в муках, которые перенес, ни в риске, которому подвергался. Э, да что! Если б знали они, что Жмакин не мог даже выйти на дорогу, что в него, кроме всего прочего, стреляли, - тогда бы они поняли, кто здесь настоящий человек.