Один год

- Ну вас! - сказала она, сморкаясь в полотенце. - Вы чуждый человек, чего вам мешаться... Еще растравляете меня...

Полотенцем она со злобой утерла глаза, поднялась и сказала:

- А он пускай не жалуется! Як баба! Ой да ай! Тоже герой!

- Герой, - сказал Лапшин. - Что же вы думаете, товарищ Бочков - герой!

- Герой спекулянтов ловить, - со злобой сказала она. - Герой, действительно!

- Ваш Бочков герой, - спокойно сказал Лапшин, - и скромный очень человек. Он по конокрадам работает, а лошадь в колхозе - дело первой важности. Он дядю Паву поймал, слыхали?

- Слыхала, - робко сказала Бочкова.

- А кто дядя Пава, слыхали?

- Конокрад, - сказала Бочкова, - лошадей уворовал.

- "Уворовал", - передразнил Лапшин. - Увел, а не уворовал.

- Ну, увел, - согласилась Бочкова.

- А что он в вашего Бочкова из двух пистолетов стрелял, это вы знаете?

- Нет, - сказала она.

- Не знаете! - как бы с сочувствием сказал Лапшин и загнул один палец. - Не знаете, - повторил он. - А что вашему Бочкову два года назад, когда вы спокойненько в школе учились, кулаки-конокрады перебили ногу и он в болоте, в осоке, восемь суток умирал от потери крови и голода, это вы знаете?

- Нет, - тихо сказала она, - не знаю.

- Так! И это не знаешь! - со злорадством в голосе, внезапно перейдя на "ты", сказал Лапшин и загнул второй палец. - Что же ты знаешь? - спросил он. - А, Галина Петровна?

Она молчала, опустив голову.

- Твой Бочков знаешь какой человек? - спросил Лапшин. - Знаешь?

Она взглянула на него. Он вдруг чихнул и сказал в платок:

- Нелюбопытная вы женщина, вот что!

Лапшин еще чихнул и крикнул, морщась:

- Понесли черти! У меня форточка в кабинете, и в затылок дует.

Отдышавшись, он сказал:

- Вот как!

И добавил:

- Так-то! Вы бы меня про него спросили. Ему лично со всего Союза письма пишут, он спаситель и охранитель колхозного добра...

- Я ж этого ничего не знаю, - сказала она, - он же мне ничего не говорит. "Поймал жулика, жуликов поеду поймаю, в колхоз поеду, в совхоз поеду, хорошего жулика поймал..."

- А вы спросите, - назидательно, опять перейдя на "вы", сказал Лапшин. - Чего ж не спросить?

- Да он не скажет.

- Чего нельзя - не скажет, а что можно - скажет. Я его знаю, из него всякое слово надо клещами вынимать. Он боится, что неинтересно, что подумают, будто он трепач, хвастун. Он знаете какой человек? Махорку всегда курит, а хороший табак любит, это мне известно. Премировали мы его, так он табаку себе все-таки не купил. Говорит - а чего там, подумают, Бочков загордился. А деньги небось вам отдал?

- Мне, - сказала Бочкова, - на пальто. У меня пальто не было зимнего.

- А вы ему табаку купили?

- Так он не хочет, - густо краснея, ответила она, - курит свою махорку.

- "Махорку", - передразнил Лапшин, - "махорку"! Эх вы, дамочка!

- Я не дамочка, - сказала Бочкова, - сразу же в дамочки попала.

Она заморгала, готовясь заплакать, и, несмотря на досадливый вздох Лапшина, все-таки заплакала.

- Сами плачете, - кротко сказал Лапшин, - а сами ему глотку переедаете. Нехорошо так!

- Я себе в Каменце жила, - говорила она, плача и пальцами вытирая слезы, - он приехал, в гостинице жил. Я с ним познакомилась. Говорят поедем, поедем! В опережу два раза сходили, на "Марицу", знаете, и на "Веселую вдову". Видали? И потом я как-то влюбилась в него, что он такой тихий, молчаливый. Смотрю - гимнастерку сам себе зашивает белыми нитками...

Она засмеялась, и слезы чаще полились из ее черных больших глаз.

- Жалко, так жалко мне стало! "Дайте, кажу, вашу гимнастерку..." И потом гуляли мы с ним до самого утра, а потом уже пошли расписались. Несчастье мое, поехала с ним в Ленинград. У нас, каже, театры, кино, опера, балет...

- Ну? - спросил Лапшин.

- От вам и ну! - плача все сильнее и сильнее, воскликнула она. - Чтоб она сгорела, тая жизнь. Знакомых у меня тут нет, родственников нет, ничего нет - одна эта комната, а он зайдет, покушает, поспит и пошел. А то уедет на месяц! Позвонит из Управления: "До свидания, Галочка, будь здорова, я в Петрозаводск уезжаю!" - "Уезжай, кажу, к свиньям, чтоб ты подох, чертяка!" Трубку телефонную як кинула об стенку, аж брызги полетели. Двенадцать рублей за ремонт отдала...

Закрыв лицо руками, она вышла на кухню, и оттуда послышались ее горькие, громкие рыдания.

Лапшин вспотел, уши у него горели. "Вот антимония!" - думал он, уставившись в полуоткрытую дверь.

- Чай будете пить? - крикнула она из кухни. - Мне мама варенья прислала вишневого.

- Буду, - сказал он.

Было слышно, как она на кухне наливала в примус керосин, как мыла что-то под краном, как сказала:

- Опять чайник утянули, холера вам в бок!

И как старушечий голос ответил:

- На! Задавись своим чайником!

Лапшин покрутил головой и вздохнул.

Она вернулась в комнату, напудрилась и сказала, садясь на прежнее место против Лапшина:

- Вот так и живу. Хорошо?

- Ничего, - сказал Лапшин, - надо лучше.

- А то гулять пойду, - сказала она и вспыхнула, - пойду и пойду...

- Очень вы себя жалеете, - сказал Лапшин. - Что тут особенного, подумаешь!

Он поднялся, сбросил шинель и прошелся по комнате из угла в угол.