Один год

Ханин, размахивая полотенцем, ушел в ванную. Там он заперся на крючок, снял очки, как всегда собираясь мыться, и, положив их в сетку на мочалку, сунул в рот револьвер. Ствол был широкий и, чтобы устроиться поудобнее, Давид Львович повернул ручку так, что ствол пришелся боком. "Разнесет, пожалуй, череп к чертям", - это было последнее, что он подумал, перед тем как нажать спусковой крючок. Потом он закрыл глаза. Щелкнул боек, во рту у Ханина зазвенело, но выстрела не было. Все еще не закрывая рта, Давид Львович вынул обойму и покачал головой.

- Ты скоро? - спросил Лапшин из-за двери.

- Иду! - ответил Ханин, с трудом соображая. Машинально он вымыл руки, вздохнул и сел с Лапшиным пить чай.

- Отдай пистолет! - негромко сказал Лапшин.

Ханин покорно положил браунинг на стол.

- Это ты все нарочно подстроил.

- Хотя бы и нарочно.

- Для чего?

- Лучше, чтобы ты у меня это попробовал, чем у какого-либо растяпы.

Иван Михайлович положил себе в стакан ломтик лимона, отхлебнул чаю и со вздохом сказал:

- А эгоисты вы, самоубийцы! Застрелился бы ты, Давид, из моего пистолета и без всякой записки, не написал же записку?

- Не написал...

- Вот видишь! Застрелился бы, и пошло. Возьми-ка мяса, поешь.

- Это кто застрелиться должен? - строго спросила Патрикеевна из ниши.

- Да тут один... - растерянно сказал Ханин. - Здравствуйте, Патрикеевна.

Молча он ел битое мясо с макаронами, по худому лицу его вдруг поползла слеза. Лапшин делал вид, что ничего не замечает.

- Даже Горький, - вдруг шепотом заговорил Ханин, - даже Горький, между прочим, писал, что человек, который не пробовал убить себя, дешево стоит.

- А разве все люди, которые не стрелялись, дешево стоят? - осведомился Лапшин. - Я товарища Горького очень уважаю, но могла, между прочим, выйти у него, допустим, описка. Может, как раз хотел написать "дорого", а написал "дешево". Давай лучше, Давид Львович, соснем, утро вечера мудренее.

Он лег и закрыл голову подушкой, а Ханин в носках зашел в нишу к Патрикеевне и попросил:

- Ты меня, старая, покорми, покуда я здесь. Вот тебе две сотни на расходы. Согласна?

- Тут будешь жить?

- Тут. И там. Всяко.

- А жена не заругает?

- Жена у меня померла, - сказал Ханин петушиным голосом. - Приказала долго жить.

И вдруг, всплеснув длинными руками, он зарыдал так горько, так тихо, хрипло и исступленно, что Патрикеевна побелела, а через несколько секунд и сама заплакала.

- Ты не знаешь, старая, какая она была, - говорил Ханин, уже успокоившись и только стараясь подавить судорожные подергивания лица. - Ты не знаешь. Никто не знает. Только я один знаю. Я - журналист, пишу. Я очень много дурного писал, ну, как бы это тебе объяснить, шелухи, мусору. И она всегда судила меня, мое все судила и всегда права была. Она половина меня, и лучшая. Ты должна понять, ты не можешь не понимать. Я спорил с ней, ссорился, мучил ее, требовал объяснений - почему то плохо, а это хорошо. И она никогда не могла объяснить. Она чувствовала и жалела меня, что я злюсь. И вот она умерла. Понимаешь?

Выплакавшись, он сидел возле кровати Патрикеевны на табуретке, пил воду и жаловался, что пропал. А она советовала ему ходить в церковь, молиться, говеть и разное другое в этом же духе. Вначале он не понимал, потом рассердился. В это время зазвонил телефон. Лапшин, шлепая босыми ногами, обошел кровать, взял трубку и свежим голосом сказал:

- Выезжайте! Спускаюсь.

- Ты куда? - спросил Ханин. И зашептал: - Возьми меня с собою, Иван Михайлович, сделай одолжение, пожалуйста...

...Лапшин сел впереди, рядом с Кадниковым, Ханин втиснулся на заднее сиденье с Криничным и Толей Грибковым. Кадников сразу так нажал на педаль акселератора, что всех отбросило назад.

- Далеко? - спросил Ханин.

Толя, узнав журналиста, почтительно ответил:

- В Детском Селе. Он там не один.

- Кто он и почему не один?

- Да Корнюха, - с готовностью стал объяснять Грибков. - Сначала мы имели сведения, что там просто одна... женщина...

- Понятно...

- Короче, с которой у него связь. Ну а потом выяснилось, что их вообще там несколько. Кажется, вооружены.

- "Кажется"! - передразнил со своего места Иван Михайлович. - Такие вещи точно нужно знать. Вот Мамалыга "кажется" был не вооружен, что из этого вышло?

Толя виновато промолчал.

- Жми, жми, Кадников, не стесняйся! - велел Лапшин. - Обгоняй колонну.

Он сам потянул поводок сирены, и длинный вой разнесся над спящим городом.

- Над чем вы сейчас работаете? - спросил Толя Ханина. - Я читал, будет серия очерков о полярной авиации.

- Вроде бы! - угрюмо отозвался Ханин.

- Это здорово интересно, наверное, полярная авиация. Действительно соколы там могут работать. Вообще, моряки, скажем, и всякие исследователи белых пятен - замечательный народ. Вы, когда на "Красине" находились, еще там свою книжку написали или потом?

- Книжку я тоже читал, а вот что вы автор, не сообразил, - сказал Криничный. - Будем знакомы.

- А я - Грибков! - сказал Толя. - Анатолий.