Один год

Он купил лачку лезвий и порошков от головной боли. У него болела голова. Тут же он подумал, что это смешно - проглотить лекарство, а потом зарезаться. И выкинул из трамвая порошки.

Баня была новая, роскошная, с колоннами из мраморного, похожего на асфальт, материала, с яркими лампами, заключенными в матовые цилиндры, со злым швейцаром в галунах.

- А буфет у вас имеется? - спросил Жмакин, внезапно подумав о водке.

- Наверх и налево, - нелюбезно ответил швейцар.

В буфете Алексей сел за столик и заказал себе столку и бутерброд с икрой. Он был один в высокой комнате со стойкой - больше посетителей не было. С голоду и от усталости его разобрало после первой же стоики. "Слаб стал, - укоризненно подумал он, - не человек стал, мочалка стал. Пора, пора!"

Ему принесли еще водки, он выпил еще и еще одну стопку заказал. "Теперь сделано, - решил он, - теперь в порядочке. Теперь я храбрый, теперь ничего не испугаюсь".

Но все еще сидел, шевеля губами, прощаясь со всей своей так глупо прожитой жизнью. Что следовало вспомнить в эти минуты? Он не знал. Сиротство? Кухонные вопли, когда они не досчитались двух украденных им серебряных ложек? Завуча, спросившую у него, правда ли, что он вор? С кем попрощаться? С Клавдией, которая, несомненно, его забудет и только поморщится, если вспомнит. Впрочем, с одним человеком он бы попрощался, но этот человек давно умер, и даже фамилии его Жмакин не помнил. Это был старенький начальник отделения милиции, единственный, который при нем тогда сказал, что украсть от голода две серебряные ложки - это еще не стать преступником.

Подперев голову руками, пьянея все больше и больше, Жмакин настойчиво вызывал перед собой совсем потускневший образ старенького начальника отделения и говорил ему шепотом:

- Видите, стал все-таки преступником. А теперь кончаюсь. Но это ничего. Это - так и надо. Короче, я вас подвел, начальник, но временно. Мои ошибки в ближайшие минуты будут исправлены.

Миловидная официантка подошла со сдачей. Он взглянул в ее сомлевшее от скуки лицо, сделал губами стреляющий звук и поднялся, загремев стулом.

Он был полон чувства свободы.

"Без сожаленья, без усмешки, - в стихах думал он, - недвижим, холоден как лед".

Это была особая стадия опьянения: он сделался таким решительным теперь! Он поднимался по лестнице, как никто, - уверенно, легко. Ноги сами несли его. И он потешался: Лапшин-то, Лапшин! Пожалуйста, берите Жмакина. Вот он! Хоть пять лет, хоть десять! И Клавдия! "С тобой туда-сюда!" Извиняюсь, вы свободны. Нам с вами не по дороге. Вам - направо, мне - налево...

А вдруг здесь возьмут?

Опираясь на перила, он думал.

Вдруг сюда пришел Лапшин? Или Бочков захотел помыться в баньке? Или Окошкин?

"Без сожаленья, без усмешки, - повторил Жмакин стих, - без... Нет, не может быть такого случая".

Он вошел в комнату для ожидающих своей очереди.

В ванные кабинки была очередь, небольшая, человек семь. Было жарко, из открытой двери тянуло банным духом, паром, слышался плеск воды, голос банщика: "Ваши сорок минут кончились, поторопитесь..."

Жмакин сел на скрипящий стул под часами-ходиками, громко отстукивающими время. Комната была окрашена голубовато-зеленой краской. Банщик был в халате и в русских сапогах, с длинным острым лицом. Они оба внимательно поглядели друг на друга. "Ихний, - подумал Алексей, - лапшинский!" Ему сделалось ясно, что банщик - подставное лицо, что на самом деле он вовсе не банщик, а, скажем, помощник уполномоченного. "А если даже и банщик - то все равно легавый, - думал он, - все они сейчас слегавились". И, встретившись еще раз глазами с банщиком, он ему подмигнул, как жулик жулику, - весело, нагло и в то же время как бы вовсе и не подмигивая.

Настроение у него все поднималось. Рядом сидел человек - тупоносый, обросший щетиной, ковырял в зубах спичкой и читал маленькую книжечку. Он отгораживал от Жмакина входную дверь и сидел в напряженной, не очень удобной позе, видимо рассчитывая взять Алексея в ту же секунду, когда он встанет, чтобы убежать. "А я вас всех обману, - думал Жмакин, глядя на тупоносого с чувством собственного превосходства и презрения к нему, - я всех обдурю, да еще как. Не судить вам меня и не выслать, и над тюрьмой над вашей я смеюсь". Он немножко засвистел сквозь зубы, потому что тупоносый на него покосился, а ему необходимо было показать полную свою независимость. Тотчас же он увидел некоторую растерянность в глазах тупоносого, но приписал ее испугу оттого, что он, Жмакин, раскрыл игру тупоносого, и, посвистывая, отвернулся с чувством удовлетворения.