Один год

Какие-то обрывки старых, полузабытых песен шумели у него в ушах, он отгонял их, но они лезли вновь и вновь:

Централка, все ночи, полные огня,

Централка, зачем сгубила ты меня?

Централка, я твой бессменный арестант,

Погибли юность и талант в стенах твоих...

"Какой талант? - с бешенством сопротивлялся он песне. - Вот он талант, вот его конец. Таланты, сволочи, научили меня жизни!"

Цыганка с картами, дорожка дальняя,

Дорожка дальняя, казенный дом,

Быть может, старая тюрьма центральная

Меня, мальчишечку, давно уж ждет...

У него темнело в глазах от головной боли, и он внезапно подумал, что когда сделает "это", голова наверняка перестанет болеть.

Опять по пятницам пойдут свидания

И слезы горькие моей семьи...

"Где семья? Какая?" - огрызнулся он на слова песни.

Наконец он нашел в кармане пиджака, а вовсе не в брюках, пакетик с "безопасными" лезвиями и сорвал обертку. Каждая бритва была в отдельном конвертике из пергамента, и чувство злобы на всю эту аккуратность охватило Алексея. Он выбрал одно лезвие и, чтобы не порезать пальцы, снял конвертик только с половины лезвия, на второй же половине устроил из бумаги нечто вроде ручки, какая бывает у чинки для карандашей.

Вода уже была налита; он попробовал, не слишком ли горяча, ногою, добавил холодной и, опираясь одной рукой о стенку, а в другой - в пальцах держа бритву, встал в ванну. Воды было по колено, и, стоя, он увидел свой живот, втянутый и розовый от жары, увидел напруженные мускулы ног. Тотчас же ему вспомнилась Клавдия, и его охватило такое отчаяние и такая жалость к самому себе, что на глазах появились слезы. Потом ему показалось, что Клавдия говорит голосом Лапшина, с его растяжечкой: "Ах ты, Жмакин, Жмакин!" И опять: "Ах ты, Жмакин!"

Но тут же он вспомнил, что за ним следят и могут его взять, подумают, что он уходит в окно, и он решил, что для того, чтобы привести в исполнение задуманное дело, надобно хотя бы свистеть до тех пор, пока хватит сил, тогда они убедятся, что он здесь, и будут спокойно ждать его выхода.

И он засвистел, ровно и не напрягаясь, легонький и вместе с тем вызывающий какой-то мотивчик, какую-то забытую одесскую босяцкую песенку со странными, лихими и наглыми словами:

В Олеховском переулке

Там убитого нашли,

Он был в кожаной тужурке,

Восемь ран на груди,

На столе лежит покойник,

Тускло звездочки горят,

Это был налетчик,

За него отомстят.

Опершись левой рукой на борт ванны, а правой подняв над головой лезвие, он лег и закрыл глаза. Слезы проступили на ресницах. Потом вытянулся так, что хруст прошел по всему телу, и поднес руку к самому лицу. Еще нужно было сжать кулак, чтобы голубая вена выступила с тыльной стороны запястья. И она выступила, та вена, которую он сейчас перережет. Машинально он все еще насвистывал:

На столе лежит покойник,

Тускло звездочки горят...

Опустив правую руку неглубоко в воду над грудью, Алексей приставил к тому месту на левой руке, которое только что разглядывал - к голубоватой вене, - лезвие и, сделав круглые глаза, все еще не переставая свистеть, полоснул им сверху книзу. Боли он не почувствовал, только немножко сбился в свисте и прислушался: в коридоре из репродуктора бурно гремела какая-то незнакомая музыка. "Смотрите-ка, - удивился Жмакин, - под музыку помираю".

Вода в ванне медленно розовела. "Эдак я до завтра кончаться буду", подумал Жмакин и, переложив лезвие под водой из правой руки в левую, он крепко прижал локоть к груди и опять полоснул, не почувствовав решительно никакой боли. А за дверью, из репродуктора, сытый мужской голос предупредил, что сейчас будет петь какая-то народная артистка, и тотчас же раскатились звуки рояля, и Жмакин в предсмертной полудремоте услышал удивительные слова:

Начинаются дни золотые

Огневой непродажной любви.

Эх вы, кони мои вороные,

Черны вороны, кони мои...

"Что это? - с тревогой, но как бы во сне спросил он себя. - Что это? О чем она?"

Вода теперь не розовела, а краснела. "Еще на ногах вены перерезать, подумал он, - на ногах, да!" И, совсем почти засыпая, принялся подниматься и подтягивать к себе ногу, так, чтобы перерезать вену возле щиколотки. Но едва только он начал резко двигаться - слабость и немота до того вдруг усилились, что он на мгновение потерял способность слышать, понимать, думать. Отвалившись назад, Алексей уронил руки в воду, и вода опять стала краснеть, с каждой секундой все более. Но он нашел в себе силы еще раз сесть и, преодолевая резкую тошноту, нагнуться вперед и совершенно уже немеющей рукой, пальцами, сжимающими лезвие, полоснуть не по вене, а просто так наугад, и еще раз наугад, и еще, и успел сам на себя подивиться - на свою выносливость. В глазах у него зарябило, а прекрасный сильный голос все еще доносился из репродуктора:

Мы ушли от проклятой погони!

Перестань, мое счастье, дрожать.

Нас не выдадут черные кони,

Вороных никому не догнать!

"Что же я сделал? - вдруг подумал Жмакин и стал приподниматься в ванне из последних сил. - Что же это я делаю! - крикнул он сам себе, зажимая пульсирующую кровью артерию ладонью. - Ведь я же себя убил..."

Нас не выдадут черные кони,