Один год

Вороных никому не догнать...

- Товарищи! - крикнул Жмакин. - То-ва-ри-щи!

Кровь заливала белый кафель, край ванны. Он толкнул плечом дверь, но было уже поздно. На него шла Клавдия в застиранном узком платье, и Лапшин шел, и Бочков, и, щурясь узкими глазками, шел хитрый Митрохин. И где-то пели, кричали, смеялись, что-то рушилось, ломалось, клокотала и брызгала вода. Губастый Корнюха протянул ему руку лодочкой. Мутнеющие глаза Жмакина брезгливо закрылись, и шепотом, с ненавистью в голосе, он сказал:

- Амба! Привет от Жмакина!

В МАРТЕ

Садитесь, Невзоров!

Следствие по делу Тамаркина все тянулось и тянулось, и украденный мотор давно уже стал казаться совершеннейшей мелочью по сравнению с масштабами деятельности всех тамаркинских начальников, помзаводов, дружков, поддужных, толкачей и доставал. Лист за листом прибавлялись документы в пухлые папки, пальцы следователей немели от писания, бесконечные комбинации шарашкиной артели распутывать было трудно и довольно-таки противно. Один только Николай Федорович Бочков оставался в ровном расположении духа, распутывая моток преступлений, тщательно запутанный не только Тамаркиным, но и председателем Савелием Ефимовичем, и неким беглым Штаде, и двумя Ивановыми, и спившимся подонком Игнацием Зобиным. Все эти люди называли других, другие третьих, третьи возвращались опять к первым, но с изменениями и дополнениями, и бедный Окошкин только головой крутил и вздыхал, чувствуя себя в какой-то мере виноватым за всю эту историю.

Внезапно вынырнули какие-то (почему-то на тонны) четыре тонны коленкора, потом стекло в таре заказчика, потом Игнаций Зобин показал на Тамаркина, что тот продал семьдесят один ящик куриных яиц "экстра" и много сливочного маргарина. Все это было, разумеется, краденое.

- Вы подтверждаете хищение маргарина и яиц? - спросил Окошкин.

- При чем здесь хищение? В данном случае как раз я был не больше чем комиссионером. Толкнул левый товар, и ничего больше.

- Хорошенькое "ничего больше".

- Разрешите папиросочку? - попросил Тамаркин.

Он уже совершенно освоился в тюрьме, был старшиной в камере и даже написал Лапшину жалобу, таким языком и с такими намеками и вывертами, что Иван Михайлович, читая ее, сделал губами - будто дул, и сказал:

- От чешет. Ну прямо Александр Федорович Керенский.

- Куда же вы яйца распродали? - спросил Окошкин, кладя перед собой новый бланк допроса. - Только сразу, Тамаркин, откровенно.

- Я же с вами как с братом! - ответил Тамаркин. - Можете не сомневаться, гражданин начальник, если пришло время платить по векселям, то я плачу. Итак, куда ушли яички? Яички ушли через мою маму. Дальше Агнеса Юльевна Лазаревич, через нее прошло около шестидесяти ящиков. Знакомым, друзьям, я знаю...

Окошкин предостерегающе взглянул на Тамаркина, и тот понял этот взгляд, так как добавил:

- Это же одна шайка-лейка, я в том смысле утверждаю, что в этом паршивом мире спекуляции все знакомые. Мадам Лазаревич сделала себе на яичках норковую шубу, а ее муж - эта крупная щука Соловкин, - тот пропустил через свои руки маргарин. И еще Сонин Эдуард Максимович...

Ему было уже море по колено, он выдавал всех и держался так, будто его запутали и будто он ребенок. На допросах Тамаркин часто говорил про себя:

- Ах, гражданин начальник, все мы, Тамаркины, слабовольные люди. Мой покойный папаша ужасно играл в карты, и у нас не было нормального семейного очага, потому что власть над ним захватила одна женщина с железным характером, не будем касаться этих могил.

А на очной ставке с беглым Штаде Тамаркин произнес:

- Это мучительно! Поймите, гражданин Штаде, что я еще дитя, а вы матерый хищник.

На что Штаде ответил пропитым басом:

- Если кто получит стенку за расхищение соцсобственности, то это вы, дитя.

Поговорив про краденые яйца, Тамаркин спросил, правда ли, что у Окошкина неприятности из-за дружбы с ним, с Тамаркиным.

- Это вас не касается! - сухо ответил Василий Никандрович, но слегка покраснел.

- Во всяком случае, - сказал Тамаркин, прикладывая руку чуть выше желудка, - клянусь своим больным сердцем, я в любое время дня и ночи могу подтвердить, что никакой дружбы между нами никогда не было...

И он сделал такую пакостнически-сообщническую, поганую морду, что Окошкин швырнул вставочку и крикнул:

- Вас не спросят! И никому ваша доброта не нужна и все ваши подтверждения. Никто не нуждается...

В двенадцатом часу дня к столу Окошкина подошел Лапшин, взял протокол допроса, почитал и покачал головой.

- Ужас! - сказал он. - Что только делается!

И опять покачал головой с таким видом, будто не встречал в своей жизни более страшных преступлений.

- Даю самые чистосердечные показания, - произнес Тамаркин. - Можно считать, действительно, не за страх, а за совесть.

- Совесть! - усмехнулся Лапшин. - Эх, Тамаркин, Тамаркин!

- Совершенно верно! - согласился Тамаркин. - Еще вернее, что я бывший Тамаркин, или все, что осталось на сегодняшний день от Тамаркина. Но я исправлюсь. Я готов к перековке. И, поверьте, меня перекуют.

- Ой ли?