Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе

Как отмечает норвежский философ Ларс Свендсен, нынешняя озабоченность этой темой и расхожая мантра об «эпидемии одиночества» обусловлены фундаментальным непониманием. На основе растущего в западном обществе числа людей, которые живут одни, автоматически делается вывод, что все больше процент тех, кто чувствует себя одиноким. Однако «быть одному и быть одиноким – это совершенно разные вещи. Они не коррелируют ни логически, ни эмпирически»[63]. Хотя статистическая корреляция между одиночеством и жизнью одному действительно существует, ее степень и значимость обычно переоцениваются. Начиная с 1950-х годов социологи и журналисты периодически заявляют о «новом одиночестве» и сетуют на упадок традиционной социальной поддержки, хотя статистических подтверждений этому, кроме роста числа людей, которые живут одни, почти нет[64]. Иными словами, одиночество нельзя диагностировать по отсутствию любовных отношений; множество других социальных связей в жизни также способны удовлетворить нашу потребность в близости.

Я не говорю, что социальная изоляция не становится для многих проблемой. То, что она провоцирует серьезные физические и психические заболевания, по большому счету не вызывает сомнений[65]. Например, долгосрочное исследование, в рамках которого с 1938 года ученые отслеживали психическое и физическое здоровье нескольких сотен выпускников Гарварда и их детей, доказало, что близкие межличностные связи служат одним из основных показателей качественной жизни. Люди, не имеющие таких отношений, чаще болеют и, как правило, умирают раньше, чем люди с полноценной социальной жизнью[66]. Я не заявляю, что говорить об одиночестве не стоит. Напротив. Говорить об этом значит избавить саму тему от сопутствующего ей чувства стыда, облегчить боль и показать одиноким людям, что в этом они далеко не одни.

Однако за разговорами об «эпидемии одиночества» зачастую скрывается не что иное, как тоска по старым добрым временам, по традиционным социальным моделям брака и семьи, отжившим свой век. За этими дискуссиями часто стоит политическая повестка, слепая к реалиям общественной жизни. Примечательно, что никакой очередной пророк социального упадка не предлагает борьбу с одиночеством начать с борьбы с расизмом, мизогинией, антисемитизмом, гомофобией, трансфобией и исламофобией, с борьбы с социальной стигматизацией людей, живущих в бедности, со всеми структурными явлениями отчуждения, которые ежедневно порождают масштабную изоляцию. Как правило, растревоженные пророки в ответ ссылаются помпезным жестом на магию нуклеарной семьи.

Так легко апеллировать к ностальгическому потенциалу внутри нас. За порывом представить одиночество патологическим следствием социальных изменений, скорее всего, кроется защитная реакция: мы не хотим нести ответственность за это чувство и предпочли бы не иметь с ним ничего общего. Какими самого разного рода социальными табу оно нагружено, описывает Оливия Лэнг. Одиночество до того противоречит должной жизни, что в нем трудно даже признаться[67]. Все мы интуитивно чувствуем это табу. В нашем коллективном представлении об одиночестве всегда проглядывает мысль о том, что одинокие люди заслужили свою участь, что они слишком непривлекательны, застенчивы, чудаковаты и эгоцентричны, чересчур себя жалеют и сетуют на жизнь без всякого чувства собственного достоинства[68]. Никто не хочет быть таким.

Это табу не только пронизывает социальную жизнь, но и отражается в языке: например, в различении понятий «быть одиноким» и «быть одному»[69]. «Быть одному» часто воспринимается как презентабельный, достойный вариант одиночества, как некая социальная изоляция без особой эмоциональной боли. Многие, говоря об одиночестве, почти рефлекторно ссылаются на такое различие. Именно за этим рефлексом зачастую кроется стыд, который не дает людям показать свое чувство одиночества. Они словно говорят: я один, но не одинок. Я ни за что не признаюсь тебе, что одинок. Этим меня не ранить. Моя жизнь в одиночестве не причиняет боли, я от него не страдаю. И не говори мне о своей уязвимости. Она слишком напоминает мне о собственной. Пожалуйста, скажи, что ты один, а не одинок.

Силовое поле одиночества и его отталкивающее воздействие на других людей исследовала, в частности, специалистка в области психоанализа Фрида Фромм-Райхманн. Ее легендарное эссе «Одиночество» 1959 года, на которое ссылается в размышлениях и Оливия Лэнг, считается одним из первых интеллектуальных и психиатрических анализов этой темы. Фромм-Райхманн ясно показывает, что опыт одиночества часто настолько пугает, что лишает нас способности сопереживать другому одинокому человеку, даже если мы знаем, каково это – быть одиноким. Мы так успешно отсекаем память об этом мучительном опыте, что он перестает для нас существовать[70].