Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе

После первых месяцев одиночества я завел привычку каждый день гулять по несколько часов. Через Хазенхайде, большой парк рядом с домом, через Темпельхофское поле. Какой бы ни была погода, сколько бы работы на мне ни лежало. Долгие прогулки стали ритуалом, завершавшим трудовой день или, если я не мог заставить себя работать, его начинавшим. Они позволяли мне хоть с кем-то встретиться и ощутить реальность в мире, уже не казавшемся реальным. От предыдущих прогулок они отличались регулярностью и продолжительностью. Я решил каждый день проходить не менее десяти километров. Такой была моя договоренность с самим собой, сознательная мера по спасению психического здоровья.

Времена года сменяли друг друга, а я часто не мог точно сказать, какой сегодня день, неделя или даже месяц. Перестал замечать, как меняется природа. Мою жизнь словно обмотали ватой, меня будто окружил густой туман, в котором лишь изредка образовывалась брешь, и тогда я видел, что творится вокруг. Однажды я заметил, что за лето все высохло, трава пожелтела, березы погибли. Позже вдруг понял, что капли дождя на моем макинтоше холоднее обычного и уже наступает осень. А на одной из прогулок словно очнулся и заметил, что листья на деревьях сменили цвет и оголились первые кроны.

Этнолог Виктор Тёрнер описал этот опыт обезвременивающегося времени как феномен лиминальности, как протяженное пороговое состояние. Он опирался на теорию обрядов перехода, разработанную его коллегой Арнольдом ван Геннепом. Последний заметил, что, когда наступает очередной этап жизни, мы сбрасываем старые идентичности и принимаем новые социальные роли в основном с помощью коллективных ритуалов – в западных обществах это крещение, конфирмация, свадьба или похороны. Тёрнер попытался пролить свет на пороговое состояние, присущее этим rites de passage[75], то есть на то, что происходит между окончанием одного жизненного этапа и началом следующего. Он описывал это промежуточное состояние как «миг во времени и вне его», как время «неопределенности» и «двойственности», когда мы выскальзываем из сети классификаций мира, который знали до этого[76].

Пандемия казалась именно таким затянувшимся состоянием порога, временем вне обычного времени. Многие старые правила и нормы уже не действуют. Лиминальное время тяжело выдерживать, поскольку не знаешь, что будет после него. Оно может возвращать давно изгнанных призраков и заставлять чувствовать себя пойманным в ловушку, в которой застрял намертво, лишившись возможности двигаться дальше. Но в этом времени скрыт и шанс взглянуть на себя, свою жизнь и мир с некоторого расстояния, с новой точки зрения, и задуматься о вещах, о которых долгое время не хотелось или не получалось подумать. Для меня таким шансом стала жизнь в одиночестве.

В мире, состоящем в основном из пар и семей, мне как человеку одинокому бывало тяжело понять и признать, насколько неустойчиво мое положение в жизни друзей и каким колебаниям подвержены наши отношения. Во время пандемии и сопутствующего ей обостренного инстинкта гнездования я осознал этот факт особенно ясно. Я всегда жил в уверенности, что друзья – это моя нетрадиционная, расширенная семья. В условиях изоляции я лишился такой уверенности. Изменения в отношениях, похоже, лишь усиливались в бесформенные недели и месяцы и создавали собственную реальность. Временная дистанция стала казаться постоянной, такой, о которой лишь в теории знаешь, что однажды она закончится. В итоге лиминальное время пандемии вывело для меня на первый план – теперь уже при других обстоятельствах – старый вопрос. Ограничивается ли модель жизни в дружеских отношениях лишь одним периодом – юностью? Что, если для нее мне уже слишком много лет?

Конечно, дружба особенно важна в молодости. Она обеспечивает стабильность и помогает сориентироваться в запутанном мире, создает столь характерную для этой жизненной поры открытость. Не зря последние десятки лет узы дружбы настойчиво воспевает попкультура, не зря такие отношения притягательны для нас и в более зрелом возрасте. Долгое время дружба определяла мое отношение к жизни; определяет она и стиль жизни большинства моих знакомых двадцати-тридцати лет.