Один на миллион

С тех пор прошло почти сто лет: в то славное, залитое летним светом утро она впервые осознала, что ее родители — иностранцы, хоть они и приобщились к великой американской мечте — стали обладателями недвижимости. Какой тост в таких случаях поднимают литовцы, маленькая Уна не знала. Пока Рэндалл не заговорил, не понимала она и того, какую огромную жертву принесли ее родители ради того, чтобы она вросла в новую среду. Их любовь к ней была слишком сильна и обошлась им так дорого — они пожертвовали возможностью общаться с собственным ребенком, и Уна до сих пор удивлялась, как у них на это хватило сил.

— Господи, — сказала она, отыскав наконец и свое имя. — Вот же я.

Белль подвинула лист ближе к краю стола и прочитала из-за плеча Уны:

— Место рождения: Вильнюс, Литва. Возраст: 10 лет. Вот вам и доказательство. Десять лет в 1910 году. Надо было вам сразу ко мне обратиться.

— Что вы, — Уна взглянула на нее. — Мы с мальчиком прекрасно проводили время.

Уна вглядывалась в таблицу, девятнадцать заголовков выстроились шеренгой вдоль трех скрепленных страниц. Молодой человек — регистратор заполнил каждую графу аккуратным почерком с наклоном вправо (наверняка его в детстве обучали по методу Палмера[20]), иногда таким мелким, что без лупы не разберешь.

— А где именно указан мой возраст? — спросила она.

— Вот здесь.

Белль указала строчку в левом углу страницы. «Положение в семье, возраст, место рождения, семейное положение, жилье в аренде или в собственности…»

— Вот сведения о вашем отце. Возраст: 49 лет. Род занятий: рабочий. Место работы: целлюлозная фабрика.

— По тем временам я поздний ребенок, — заметила Уна. — Мое рождение наверняка стало для родителей неожиданностью.

Белль продолжала:

— Алдона. Возраст: 45 лет. Род занятий: рабочая. Место работы: картонная фабрика.

Уна вслушивалась в эти слова, вбирала их в себя, будто слова имели душу. Она следила за пальцем Белль, который двигался по странице, графа за графой, пока не остановился.

— У вас были брат или сестра? — спросила Белль.

— Нет. Я единственный ребенок.

— А это видите?

Уна не видела.

— Тут написано, — продолжила Белль, — количество детей выживших: один. Количество детей рожденных: двое. Тут не говорится, кто это — мальчик или девочка.

— У меня не было ни брата, ни сестры, — сказала Уна и в ту же секунду осознала — да, был брат.

Brolis: именно это слово выкатилось, как первая бусина из рассыпанного ожерелья, когда она отворила дверь и увидела на своем пороге мальчика в скаутской форме и мокрых ботинках. Brolis — первое слово, освободившееся из столетнего заточения.

Брат возник перед ней, когда она прикрыла глаза, мимолетным видением: цветущее дерево, на него карабкается мальчик, сквозь пену розовых лепестков видна широкая лукавая улыбка. У него розовые щеки. Розовые коленки торчат сквозь дырявые чулки. Другая вспышка: такие же розовые щеки, какое-то странное одеяние — но нет, это другой мальчик.

Vakaras. Это слово упало тяжело, весомее остальных. Откуда оно взялось, столетие спустя? И тем не менее вот оно, название места ее рождения. Не Вильнюс, который родители назвали для отвода глаз, чтобы обезопасить родню, оставшуюся в Литве. Vakaras.

Уна Виткус родилась в местечке, которое называлось Вечер.

Она поднялась. Ей захотелось есть. Kopūstas, grietin. Захотелось съесть чего-нибудь сладкого и сочного. Капусты, тушенной со сливками.

— Уна? — окликнула Белль.

Уна приподняла голову; та слегка кружилась.

— Мне нужна лупа, — сказала она.

Она поспешила на кухню, кровь пульсировала в ушах. Лупа лежала поверх недельной стопки ее газет. Когда Уна потянулась за ней, вдруг выпало слово «газета». Она взяла лупу, и посыпались одно за другим слова: «читать, слово, книга». Она схватилась за дверцу плиты, чтобы удержать равновесие, и бам, бам, бам, выкатились слова «жарить, варить, печь».

Как будто удары молнии следовали один за другим. Она вернулась в гостиную, и тут просвистели «стул, ковер, окно». Каждый шаг словно выбивал из нее наэлектризованные слова, и она произносила их вслух, и произношение звучало безукоризненно: «пшика-пшика-пшика». У нее заломило грудь, словно за грудиной томилось что-то еще — родное, родовое.

— Все в порядке? — спросила Белль.

— Где это? — спросила Уна, тряся лупой над страницами. Ее пальцы дрожали.

— Вот здесь, — Белль ткнула пальцем с обломанным ногтем. — Вот.

Уна отыскала его: своего брата, брата, потерянного навсегда и навсегда безымянного.

«Количество детей выживших: один. Количество детей рожденных: двое».