Один на один с металлом

– Тише ты, чертяка, раздавишь в своих объятиях. Я-то всю ночь за баранкой провел, глаза, честно говоря, слипаются. А ты насчет внешнего вида… Тут уж извини, товарищ полковник, чай не в Москве живем…

Я и сам знаю, что выгляжу, мягко говоря, непрезентабельно. Одет я был в старый серый пиджак, свитер грубой вязки и измазанные машинным маслом парусиновые брюки, заправленные в кирзовые сапоги гармошкой. На моей голове сидела скошенная на правый висок серая кепка. Ну, и трехдневная щетина на моей небритой физиономии.

– Ладно, Саня, пошли в дом. Ты когда приехал-то? – спросил я, открывая калитку.

– Вчера еще после обеда. Ваш совхозный парторг на своем «газике» от станции подвез, ему, видимо, заранее сообщили. Ведь не каждый день в вашу глубинку полковники госбезопасности из Москвы заезжают. Айжан, кстати, сказала, что ты к вечеру подъедешь. Сразу мальчишку в погреб послала, где у вас в леднике мясо заморожено. Пельменей к твоему приезду налепила. А ты всю ночь где-то блукал, понимаешь, – по-доброму улыбнулся Пинкевич.

– Ну что тебе сказать, батенька, – улыбнулся я в ответ. – Каюсь, товарищ полковник, и готов чистосердечно признаться в том, что нарушил социалистическую законность, неправедно заработав стройматериалы. Но я все-таки надеюсь, что если даже по мою душу придет родной ОБХСС [90], то ты меня по старой памяти отмажешь.

Как бы поддакивая мне, за забором зашлась в лае соседская собака.

– Ладно, пошли в дом. Жена тебя, непутевого, уже заждалась, – засмеялся Пинкевич.

– Витя, давай умывайся, приведи себя в порядок. Чистую рубашку и брюки я на стул повесила. Сейчас пельмени уже на примусе подойдут, – торопливо проговорила Айжан, ставя на стол тарелки с солеными шампиньонами и большую стеклянную бутыль с кумысом. – Да вы присаживайтесь к столу, Александр Иванович, – повернулась она к Пинкевичу. – Не зря ведь говорится, что в ногах правды нет.

– Якши, рахмат, – с улыбкой ответил по-казахски Пинкевич, садясь за накрытый праздничной скатертью стол. – Так, брат, тебе тоже дело есть, – глянул он на смотревшего на него во все глаза сына, державшего на руках черного котенка. – Лезь в погреб и принеси на стол то, что я из Москвы привез. То, что в сетке-авоське мы с тобой вчера под потолком подвесили, – пояснил он мальчишке.

Сам он тем временем раскрыл свой дорожный чемодан и достал оттуда две бутылки, одну с армянским коньяком, другую с водкой «Столичная».

Когда Айжан поставила на стол дымящееся блюдо с пельменями, сын принес три больших круга копченой колбасы «Краковская».

– Ну, право, зачем вы, Александр Иванович, – глядя на столичные деликатесы, сказала моя жена.

– Ладно, что я, не знаю, что в вашем продуктовом магазине шаром покати, – махнул рукой Сашка. – Мы ведь не чужие люди, сколько под Богом вместе ходили с твоим суженым. Так что режь эту колбасу, хозяйка. Вон, хоть малой попробует, – кивнул он на моего сына. – Так, ладно. Ну а ты, командир, что пить будешь? «Столичную» или коньяк? – Пинкевич примерился, какую бутылку ему открывать.

На какой-то миг у меня перехватило в горле. Товарищ командир. А ведь я не слыхал такого обращения к себе уже четырнадцать лет…

Предательски дрогнувшим голосом я ответил:

– Ты извини, Сань, но не буду я ни коньяк, ни водку. Я теперь только кумыс пью, – кивнул я на бутыль, стоящую на столе. – Он, кстати, тоже слабоалкогольным напитком считается… В нем столько же градусов, сколько в пиве.

– Ну, тогда и я с тобой за компанию тоже кумыс отведаю, – несколько обескураженно ответил Пинкевич.

Айжан тем временем налила пенисто-шипящий напиток – Пинкевичу в стакан, а мне в мою любимую пиалу.

– Шипит и брызжет, как шампанское, – с удивлением отметил Саня. – Ох и кислый у него вкус. А почему его нигде у нас не продают? – поинтересовался он, отправляя вилкой в рот пельмень.

– Потому что это живой продукт, который готовят из кобыльего молока. И живет он всего несколько дней, поэтому его никуда и не привезешь. А насчет вкуса, это кому как. Для меня это любимый напиток. Кстати, Феликс Эдмундович Дзержинский его тоже, насколько знаю, любил. Он под Оренбургом в кумысном санатории от туберкулеза лечился, – пояснил я, глядя на вопрошающий взгляд Пинкевича.

После того как первый голод был утолен, Айжан, мне незаметно кивнув, вышла из комнаты, уведя с собой упирающегося мальчишку. Да, сына можно понять. Для него фронтовой друг отца, приехавший аж из самой Москвы, – это почти то же самое, что пришелец с другой планеты.

– Ты извини, Витек, что раньше не смог к вам приехать. Хотя этого кукурузного гада хоть уже третий год как сняли с поста Генерального секретаря…

Пинкевич взглянул на смотрящего на него котенка и положил ему кусочек мяса.

– Да ладно, Сань, не объясняй. Я ведь все прекрасно понимаю. Ты полковник из центрального аппарата КГБ, и про твою встречу с государственным преступником уже наверняка доложено твоему начальству.