Один плюс один

Теперь не уходят из жизни,
Теперь из жизни уводят.
И если кто-нибудь даже
Захочет, чтоб было иначе,
Бессильный и неумелый,
Опустит слабые руки,
Не зная, где сердце спрута
И есть ли у спрута сердце…

И самое главное, самое невысказанное, самое дорогое:

В предутренний ветер, в ненастное море,

Где белая пена бурлит,

Спокойные люди в неясные зори

Уводят свои корабли…

Впрочем, что такое кабестан, о котором говорится в начале стихотворения, я тогда не имела ни малейшего представления. Но это было как-то неважно. Я чувствовала огромную, завораживающую энергетику, исходящую от слова — и мне хватало.

Похожие ощущения у меня были, когда я читала фантастические произведения Владислава Крапивина. Почему в непонятном (почти нашем) мире, на непонятном теплоходе, где время замкнулось в кольцо, пелась песня про вполне реального и исторического царевича Дмитрия? Объяснение в книге дается: потому что теплоход шел мимо Углича. Но мне всегда казалось, что дело не в Угличе (теплоход мог идти мимо любого другого города, даже не существующего в реальности). Дело в параллелях, в ассоциациях, которые возникают — и уже неясно, где от стихов, а где от содержания и стиля книги:

…А игра была — не на свирели.
У крыльца толпой бояре стали:
«Покажи, царевич, ожерелье!» —
И по горлу с маху острой сталью…
…Тонкий крест стоит под облаками,
Высоко стоит над светом белым,
Словно сам Господь развел руками,
Говоря — а что я мог поделать?

Две истории необъяснимым образом сливались в одну, события начинали зависеть одно от другого, не пересекаясь ни во времени, ни в пространстве. Я совершенно четко понимала тогда, что убери из книги эту песню, казалось бы, не имеющую прямого отношения к содержанию, и все будет по-другому, хуже, проще, пропадет какая-то грань…

Много времени прошло. Сейчас я понимаю и другое (чего, честно говоря, понимать не хотела бы): стихотворные вкрапления в книгах Стругацких или Крапивина вне контекста задохнутся, не выдержат конкуренции в мире Большой Литературы. По критериям мировой поэзии, это наивно, трогательно, забавно, романтично — не более того. А за рифмы типа «море — зори», «лесов — парусов» или «руками — облаками» прощения не будет никому, и месть критиков и эстетов будет страшна и неотвратима. (В этом месте интернетчик поставил бы «смайлик».) Только вот выдергивать эти стихи из контекста никто не собирается, они слишком важны там. И кто знает, будь они написаны более профессионально с точки зрения теории стихосложения — остались бы они настолько значимыми? Поэзия ведь тоже бывает разной. А за то, что это — поэзия (вернее, Поэзия), я готова стоять насмерть. Не выйдет из меня ни критика, ни эстета, извините.

3

Однажды на каком-то фестивале авторской песни, где я сидела в жюри, один из участников конкурса объявил, что споет песню на стихи Марии Семеновой. Я еще подумала тогда, что имя знакомое, — «Волкодав» только вышел и оставался на тот момент мною еще не прочитанным, но имя было на слуху. (Хотя оно не такое уж редкое, да и фамилия тоже, так что это вполне могла быть другая Мария Семенова.) Когда же очередь «Волкодава» все-таки наступила, я там обнаружила уже знакомые стихи:

Лопоухий щенок любит вкус молока,
А не крови, бегущей из порванных жил.
Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,
Расспроси-ка сначала меня, как я жил.
Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,
Забывая, каков над землей небосвод.
Там я собственной крови с избытком хлебнул —
До чужой лишь потом докатился черед…