Один против судьбы. Повесть о жизни Людвига ван Бетховена

И вот зазвучало сочинение, приводившее в состояние экстаза всю Вену — от уличных продавщиц до императрицы, от простого драгуна до эрцгерцога.

Симфония заняла половину времени, отведенного на этот торжественный концерт, и состояла из пяти частей.

В первой изображался приход английских войск к месту сражения, во второй вступали в битву французы. Третья часть была ядром всего сочинения. У нее было короткое название — «Битва». Но она была полна диссонансов, до сей поры не виданных. Специальные приспособления воспроизводили ружейные выстрелы, а два огромных барабана — пушечные выстрелы. И так как на сей раз в исполнении сочинения участвовали сплошь знаменитости, то в барабаны били не рядовые музыканты: одна палочка находилась в нежных пальцах пианиста Гуммеля, другая в руках молодого композитора Мейербера.

Чтобы музыка была действительно маршевой, в состав оркестра были включены две сигнальные трубы, с которыми трубачи постепенно приближались из-за кулис, пока наконец весь оркестр не зазвучал во всю мощь. Вспыхнула поистине битва звуков, и хотя Бетховен умел придать ей необходимый ритм и выявить известные художественные достоинства, воздействовала главным образом своей батальной громкостью.

Адский грохот всевозможных инструментов, залпы пушек, ружейная пальба не помешали Шиндлеру понять и оценить художественный уровень произведения.

«Черт возьми, кажется мне, что Олива все-таки прав. Я оглушен, перед моими глазами невольно возникают картины боя, но есть ли это истинное искусство? И музыкант может создавать свое произведение связанным с действительностью, но, однако, он должен его очистить и вознести к чему-то высшему, не слепо копировать. Как это писал Гёте?

„Если ты нарисуешь пуделя так, что будет виден каждый завиток, ты создашь пуделя, но не произведение искусства!“».

Бац, бац! — ворвались в мысли Шиндлера удары барабанов так, что он подскочил на стуле. Но, как это ни странно, его размышлениям они не помешали. Свою скрипичную партию он играл все более равнодушно.

Однако его мысли об этой музыке еще не обрели отчетливой формы. Он несколько успокоился, когда исполнялся штурмовой марш, и почти примирился с Бетховеном при исполнении последней части, названной Победной симфонией. И все же он не переставал спрашивать себя: зачем, собственно, Бетховен написал это?

Его мысли были прерваны громкой овацией. Сидевшие в зале старались выразить свой энтузиазм, не жалея ладоней.

Раскрасневшийся композитор снова и снова в знак благодарности склонял перед слушателями свою внушительную голову.

В эту ночь Шиндлер видел множество тяжелых снов. Сначала он видел Бетховена на белом коне, похожего на Наполеона, когда тот вел сражение, то вдруг тот оказался среди королей и князей с орденами и крестами. И во время этих блестящих картин ему слышался голос Оливы: «Вот он, республиканец! Он сам себя предал!»

«Нет, нет, Бетховен не из тех, которых покупают! — спорил студент и во сне. — Я наберусь смелости и обо всем расспрошу его».

Однако, когда около трех часов дня он стучал в дверь бетховенской квартиры, от его решимости не осталось и следа. Слуга впустил его в переднюю и пошел доложить. И вот уже сам Бетховен появился в дверях, явно в хорошем настроении.

— Пойдемте в комнаты, юноша! Я только что отложил перо. Письмо готово, осталось только положить его в конверт.

Шиндлер вошел в комнату, не в состоянии произнести ни одного слова.

— Вы студент? — спросил Бетховен.

— Да, маэстро.

— Из Вены?

— Нет. Я из Нового Места на Мораве.

Композитор не понял и подал гостю бумагу с карандашом. Шиндлер уже знал, что в последнее время композитор все чаще объясняется таким образом. Он быстро написал название родного города.

— Не знаю, — пожал плечами композитор. — Это далеко от Ольмюца? (Шиндлер кивнул.) А от Троппау? (Шиндлер отрицательно помахал рукой.) Это хорошо, что вы из провинции. Венцы никуда не годятся. Столичные мещане. У меня иногда бывает чувство, что я задыхаюсь.

«Но венцы любят вас», — писал студент.

— Я знаю, — с недовольным видом кивнул головой композитор. — С тех пор, как я написал «Победу Веллингтона»!

Шиндлер продолжал: «Это грандиозное сочинение, но…»

Рука его на мгновение остановилась. Как смеет он говорить о каком-то «но» такому гению, как Бетховен, он, который в музыкальном мире ничто!

И Шиндлер быстро зачеркнул последнее слово.

— Только не бойтесь! — разразился Бетховен своим резким смехом. — Я знаю, что вы хотели написать. Что этот фарс недостоин истинного музыканта. Не так ли?

Шиндлер, неуверенно улыбаясь, переступил с ноги на ногу и, заикаясь от смущения, сказал:

— Да нет же… — Больше он не мог выговорить ни слова.

Бетховен на этот раз понял и без карандаша с бумагой.