Один против судьбы. Повесть о жизни Людвига ван Бетховена

Но вот по залу пробежал шепот, и все головы повернулись в одну сторону. В ложу вошла тройка самых могущественных на конгрессе властителей: русский царь Александр Первый, австрийский император Франц и прусский король Фридрих Вильгельм Третий.

Но вот под сводами зала раздались приветственные овации — казалось, что рушатся стены.

На подмостках лицом к собравшимся стоял невысокий широкоплечий человек, в его пышной шевелюре уже проглядывали серебряные нити.

Вспомнила ли австрийская правительница, как нелюбезен был он два года назад в Теплице?

Бетховен поднялся на дирижерское возвышение и оглядел зал. Не только вся австрийская столица — вся Европа застыла в ожидании того, как он взмахнет своей палочкой.

В программе было три сочинения, — первое и последнее были специально сложены в честь окончания многолетней войны.

Первой прозвучала кантата в честь победы над самозванным французским императором. Когда она закончилась, тишина не была нарушена ни единым хлопком. На присутствующих как бы легла тень пережитых страданий.

Но надежда живет вечно, мир лелеет мечту о новом счастье, которое дарует воцарившийся мир. Об этом свидетельствовала Седьмая симфония, полная радости. Зал вознаграждал композитора долгими и шумными аплодисментами.

В антракте кто только не стремился к нему! Его приглашали в ложи, где сидела самая высокопоставленная публика, хвалам и рукопожатиям не было конца.

Между тем в оркестре число музыкантов возросло. Для исполнения третьей части торжественного концерта потребовался гигантский оркестр, и пришлось дополнить его музыкантами-любителями.

У дверей зала стоял со скрипкой под мышкой побледневший Олива, некогда сопровождавший Бетховена в Теплице. Рядом с ним юноша лет двадцати, худощавый, высокий, узколицый, с небольшими глазами. Оба были в черных фраках с белыми жабо. Олива беспокойно оглядывался вокруг:

— Мы одни, милый Шиндлер, следовательно, можем говорить то, что думаем. Седьмой симфонии, которую мы с вами слышали, следует отдать должное. Но вот сейчас будет исполняться «Победа Веллингтона» — навострите слух! Короли и князья будут плакать от умиления, но Бетховену тут гордиться нечем. Впрочем, эта парадная композиция не самим им задумана.

— Не хотите ли вы сказать, что он присвоил себе чей-то замысел? — возмутился юноша, готовый, как видно, сражаться с целым светом за честь композитора.

— Нет, конечно. Но идею эту ему подсунули другие, а он принял фальшивую карту за настоящую.

— Вам не нравится «Победа Веллингтона»? — спросил юноша.

— А вам?

Шиндлер пожал плечами и что-то пробормотал. Олива торжествующе рассмеялся:

— Видите! Если бы это я сочинил, то каждое утро сам себе в зеркало кланялся бы и говорил: «Ну, Франц, ты молодец!» Что же касается Бетховена, для него это слишком крикливо. Это не музыка, это шум, производимый под управлением дирижера. Так ли уж должен он был сочинять этот вздор?

— Этот вздор принес ему славы больше, чем все восемь симфоний, вместе взятых!

— А мне это кажется чем-то цирковым.

Преданный друг Бетховена, Олива решительно нападал на его последнее сочинение.

Студент Шиндлер был хорошим музыкантом, но еще недостаточно искушенным в музыке и к тому же поклонялся Бетховену безоглядно. В глубине души он не очень одобрял громовую батальную музыку, но защищал своего любимца как умел:

— Вся Вена влюблена в это сочинение. И я сегодня убедился, что публика слушала его восхищенно.

— Еще бы! — язвительно рассмеялся Олива. — Такую музыку и конь оценит. Высший свет отныне будет поклоняться Бетховену, будто марионетки, подвешенные на одной проволоке. От такого у человека и в самом деле голова закружится! Золото и слава кого только не испортят. Полюбуйтесь на министра Меттерниха![25] Смолоду мятежник и бунтарь, а теперь? Верховодит в конгрессе и подстрекает всех участников к подавлению малейших ростков свободы. Сажает в тюрьмы даже тех, кто поднимал голос против наполеоновского гнета.

— Но Бетховен республиканец. Мы в университете считаем его таковым. И очень опасаемся за него. Говорят, что полиция следит за ним.

— Ну нет, сейчас Меттерних не засадит его в тюрьму. Господам он пока нужен. Только бы они не привязали его золотой цепочкой — самой прочной из всех цепей! А обычной тюрьмой его не испугаешь!

Шиндлер задумался:

— Я слышал, что русский царь прислал ему двести дукатов в уплату за сегодняшний концерт.

— Если бы только царь! Другие тоже. Например, фельдмаршал Рудольф. Да и цесаревна тоже прислала гонца с двумястами флоринов, только бы он пришел сыграть на рояле. Может после этого наш республиканец остаться республиканцем? Деньги ему, конечно, нужны. Еще несколько месяцев назад он был совсем без гроша. Несколько дней даже не появлялся в нашем погребке «У цветущего куста». Он туда похаживает читать газеты и повидаться с друзьями. Когда он наконец появился, мы его спросили, не был ли он болен, так он ответил:

«Больны были мои башмаки, а так как они у меня единственные, то я находился под домашним арестом».

Он не умеет беречь крейцеры. Когда они заводятся, он их раздает. Деньги у него утекают между пальцев как вода.