Один. Сто ночей с читателем

Довольно много неожиданно для меня пожеланий провести лекцию об Иване Ефремове. Будем говорить о нём, потому что это серьёзное, во всяком случае, литературное явление.

– Что вы можете сказать о прозе и поэзии Виктора Сосноры? Правда ли, что он непрочитанный автор?

– Я, наверное, не лучший эксперт по творчеству Сосноры. Почему? Потому что я традиционалист, а Соснора – очень радикальный авангардист. Проза его, о которой много писал, скажем, Владимир Новиков и о которой достаточно убедительно писали в разное время Андрей Арьев, Яков Гордин, все великие современники, – она вообще мне кажется чрезвычайно трудной для восприятия. Её главное достоинство – такой пружинный лаконизм, очень малое количество слов при страшном напряжении смыслов.

Что касается его поэзии, то здесь я уж совсем традиционен. Мне нравятся такие его тексты, скажем, как «Гамлет и Офелия», – замечательный лирический цикл.

Неуютно в нашем саду —
соловьи да соловьи.
Мы устали жить на свету,
мы погасим свечи свои.

На меня это, когда мне было лет шестнадцать, действовало совершенно гипнотически. И потом я очень любил… Наверное, грех в этом признаваться. Я же говорю, я люблю простые вещи у Сосноры. Ужасно я любил «Сказание о граде Китеже» («И я вернусь в тот город Китеж, туда, где вырос…»). Это довольно простое стихотворение – простое в том смысле, что ещё опущены не все звенья, ещё экономность письма, метафоричность его не доведена до той трудночитаемости, которая есть у Сосноры позднего, годах в семидесятых. Это стихи, насколько я помню, 1960–1962 годов. Мне очень нравилась его жестокая пародия на фильм «Мулен Руж» – стихотворение «Мулен-Руж», действительно очень смешное. Некоторыми строчками оттуда мы в студенческие годы радостно обменивались, типа: «Стал пить коньяк, но как не пил никто». Мне ужасно нравились (и тоже грех в этом признаваться) его ранние лирические стихи – не эти вариации на тему «Слова о полку Игореве», а то, что вошло в первую книжку «Январский ливень».

Другое дело, что в Сосноре никогда не было той захлёбывающейся шестидесятнической радости, которая мне всегда казалась несколько фальшивой. Он трагический поэт, конечно, готический поэт, поэт такого страшного взаимного непонимания. И настигшая его потом глухота, как мне кажется, даже принесла ему некоторое облегчение, как это ни ужасно звучит, потому что не надо было больше слушать всю эту ерунду. Он вообще по жизни, по образу жизни поэт одинокий, замкнутый, очень герметичный.

Но как бы там ни было, толстое «Избранное» Сосноры, тысячестраничное, которое я купил в Петербурге, – это для меня книга часто настольная, потому что бывают времена, когда его стихи мне говорят очень многое. И я считаю его, безусловно, поэтом, входящим в первую десятку ныне живущих. Другое дело, как вы говорите, что он непрочитанный. Он и не может быть толком и многими прочитан. Не нужно добиваться того, чтобы Соснора стал народным достоянием. Он именно поэт уединённых, полубезумных, маргинальных, явление очень петербургское.

– Как по-вашему, кем является Клара Цаханассьян в «Визите старой дамы» Дюрренматта? Бесом-искусительницей, которая искушает жителей города, или мстительницей, жаждущей возмездия? Кому она мстит – Иллу или городу, который её изгнал? Не провести ли лекцию по Дюрренматту?

– Дюрренматта, вы не поверите, я даже видел. Мне посчастливилось в Швейцарии коротко побывать на одном студенческом конгрессе в бытность мою ещё студентом, в 1991 году. Он с нами встретился на пять минут буквально, он был уже тяжело болен. Вот как я видел полчаса Артура Кларка и с ним говорил, так я видел и Дюрренматта. Для меня он был фигурой абсолютно мистической и легендарной – главным образом благодаря «Аварии», которую я ценю очень высоко. Ну, «Судья и его палач» – гениальное произведение. И «Визит старой дамы». Мы знаем эту пьесу в версии Михаила Козакова («Визит дамы») благодаря потрясающей игре Екатерины Васильевой и очень сильной работе Валентина Гафта. Это, конечно, мощная картина и мощная история.