Читаем Один. Сто ночей с читателем полностью

Один. Сто ночей с читателем

Вы сидели в манто на скале,Обхвативши руками колена.А я – на земле,Там, где таяла пена, —Сидел совершенно одинИ чистил для вас апельсин.Оранжевый плод!Терпко-пахучий и плотный…Ты наливался дремотноПод солнцем где-то на юге,И должен сейчас отправиться в ротК моей серьёзной подруге.Судьба! <…>Ваш веер изящно бил комаров —На белой шее, щеках и ладонях.Один, как тигр, укусил вас в пробор,Вы вскрикнули, топнули гневно ногойИ спросили: «Где мой апельсин?»Увы, я молчал.Задумчивость, мать томно-сонной мечты,Подбила меня на ужасный поступок…Увы, я молчал!

Сожрал поклонник апельсин-то!

У Саши Чёрного много издевательств над любовью – но только над тем, что называют любовью обыватели. Помните «Крейцерову сонату»:

Квартирант и Фёкла на диване.О, какой торжественный момент!«Ты – народ, а я – интеллигент, —Говорит он ей среди лобзаний, —Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоём,Я тебя, а ты меня – поймём…»

А идеальная любовь у Саши Чёрного описана в стихотворении «Мой роман»:

Кто любит прачку, кто любит маркизу,У каждого свой дурман, —А я люблю консьержкину Лизу,У нас – осенний роман. <…>Свою мандолину снимаю со стенки,Кручу залихватски ус…Я отдал ей всё: портрет КороленкиИ нитку зелёных бус. <…>…Лизе – три с половиною года…Зачем нам правду скрывать?

Вот в этом-то и прелесть, что по-настоящему любить можно любовью отеческой, любовью соседской или любовью старшего к детям. Саша Чёрный обожает этих бледных детей городских улиц, катает их в лодке, покупает сладости. Он понимает, что любить можно только тех, кто беспомощен, кто одинок. Взрослый человек вызывает у Саши Чёрного какую-то априорную брезгливость. Он любит книжки, он любит пейзажи, он любит то, чего нельзя потрогать, а «Дева тешит до известного предела» («Письма римскому другу», Бродский).

Тут многие спрашивают, есть ли у него собственно лирика. Да это всё лирика! Понимаете, не нужно думать, что лирика – это только что-то восторженное, или что-то эротическое, или что-то слащавое. Лирика может быть продиктованной и довольно мрачными эмоциями, например ненавистью, например брезгливостью. И мизантропией Саши Чёрного. Вот:

Бессмертье? Вам, двуногие кроты,Не стоящие дня земного срока?Пожалуй, ящерицы, жабы и глистыТого же захотят, обидевшись глубоко…Мещане с крылышками! Пряники и рай!Полвека жрали – и в награду вечность…Торг не дурён. «Помилуй и подай!»Подай рабу патент на бесконечность.Тюремщики своей земной тюрьмы,Грызущие друг друга в каждой щели,Украли у пророков их псалмы,Чтоб бормотать их в храмах раз в неделю…

Я думаю, это немножко потом и у Блока аукнулось («Грешить бесстыдно, непробудно…»):

…Поцеловать столетний, бедныйИ зацелованный оклад. <…>И на перины пуховыеВ тяжёлом завалиться сне…Да, и такой, моя Россия,Ты всех краёв дороже мне.

Но у Саши Чёрного нет этого умиления:

Не клянчите! Господь и мудр, и строг, —Земные дни бездарны и убоги,Не пустит вас Господь и на порог,Сгниёте все, как падаль, у дороги.

Знаете, может быть, это и жестоковато сказано, но в этом есть необходимый укол, необходимый пинок. «Больному дать желудку полезно ревеню», – писал тоже очень желчный поэт Алексей К. Толстой. Наверное, здесь имеет смысл понять, что Саша Чёрный выполняет важнейшую роль санитара леса в русской поэзии, он возвращает лирике её полновесность, полноценность. У него есть стихи, исполненные глубочайшей тоски:

Читаем Один. Сто ночей с читателем полностью

Один. Сто ночей с читателем

Похожие книги

Все жанры