Один. Сто ночей с читателем

Хочу отдохнуть от сатиры…

Ну просто хочется запеть на мотив Градского! Потому что, по-моему, лучший вокальный цикл Градского – это, конечно, его «Сатиры» – вокальная сюита на стихи Саши Чёрного:

Хочу отдохнуть от сатиры…
У лиры моей
Есть тихо дрожащие, лёгкие звуки.
Усталые руки
На умные струны кладу,
Пою и в такт головою киваю. <…>

Васильевский остров прекрасен,

Как жаба в манжетах.
Отсюда, с балконца,
Омытый потоками солнца,
Он весел, и грязен, и ясен,
Как старый маркёр.

Над ним углублённая просинь

Зовёт, и поёт, и дрожит…
Задумчиво осень
Последние листья желтит…

Саша Чёрный – во многих отношениях поэт, как сказал Маяковский, «гейнеобразный», но у Гейне гораздо больше так называемой романтической иронии, а у Саши Чёрного достаточно жёсткая насмешка преобладает над всем. Ну и откуда было взять ему романтическую иронию? У него совершенно нет веры в будущее, он и революции никакой не желает – но у него есть вера в какой-то бессмертный инфантилизм, в то, что люди когда-то станут подобны детям. В этом смысле он как раз поэт довольно христианский («Будьте, как дети, и войдёте в Царство Небесное»). Лучшее, что он написал… ну, не лучшее, а самое умильное и трогательное – это детские стихи. И не случайно начал он со стихотворения «Колыбельная»: «Спи, мой птенчик, спи, мой чиж… // Мать уехала в Париж».

Очень многие тексты Саши Чёрного ушли в речь. Вспомните «Песнь песней»: «Царь Соломон сидел под кипарисом // И ел индюшку с рисом». Царю Соломону скульпторы по его описаниям, по всем его гиперболам создают портрет Суламифи: «Рот, как земля Ханаана, // И брови, как два корабельных каната». И тогда ему объясняют: «Но клянусь! В двадцатом веке по рождении Мессии // Молодые человеки возродят твой стиль в России…» Это довольно жёсткая пародия на пышную барочную поэтику Серебряного века.

Ушли в речь его замечательные цитаты, типа «Есть ли у нас конституция, Павел?» и так далее. Ушли его знаменитые политические стихи: «Давайте спать и хныкать // И пальцем в небо тыкать»; «“Отречёмся от старого мира…” // И полезем гуськом под кровать». Всё это стало частью языка. Почему? Не только потому, что это афористично и ловко сделано, а прежде всего потому, что это выражает наши собственные заветные эмоции, наши собственные невысказанные тайны:

Жить на вершине голой,
Писать простые сонеты…
И брать от людей из дола
Хлеб, вино и котлеты.

А кто из нас не мечтал о чём-то подобном?

Конечно, Саша Чёрный – поэт жестокий и принципиально антиэстетичный. И всё-таки мы любим его за то, что это один из последних в России поэтов по-настоящему живого чувства – не плакатного, не мёртвого. Маяковский довёл его приёмы до плакатности, до грубости и до омертвения. Отсюда – некоторая тупиковость лирического пути Маяковского. У Саша Чёрного были варианты развития, у него поздние его стихи совершенно не хуже ранних, и более того – в каком-то смысле они умиротворённее, умилённее. Почему? Может быть, потому, что люди, которых он видел – вот эти страшные, брезгливо им описанные обыватели, – они под конец превратились в полунищих эмигрантов, в разорённых петербуржцев и москвичей.

Тут хороший вопрос: почему Саша Чёрный пошёл на войну? Он действительно добровольцем пошёл, хотя и как еврей не подлежал призыву, и как неблагонадёжный тоже не подлежал. Да он даже по возрасту не подлежал – ему было тридцать четыре года. И он пошёл на войну тем не менее. Два поэта записались добровольцами. Ну, ещё Лившиц, которого, по-моему, не взяли. Маяковский, кстати, порывался, но его не пустили из-за неблагонадёжности, и он потом называл это одним из добрых дел московской полиции. Пошли Гумилёв и Саша Чёрный – вот две такие крайности. Гумилёв пошёл, потому что он романтический поэт, акмеист, он должен быть там, где воинская доблесть! А Саша Чёрный пошёл по другим причинам: он поэт, такая боль мира, страданий мира, трещина проходит через его сердце, и он должен быть на войне. И надо сказать, что военные стихи Саши Чёрного удивительно трогательны, как-то по-новому он оценил человечность. Ненавидя всё человеческое в период с 1905-го по 1914-й – в период наивысшей его славы, – в 1914-м он понял, что человеческое кончается, и в его стихах зазвучала какая-то нота живая, горькая. Поэтому я его стихи предреволюционные ценю необычайно высоко. А потом, как и у всей русской поэзии, начиная примерно с 1916 года, у него пошёл период лирического молчания по совершенно понятной причине: потому что всегда, когда замирает жизнь, когда происходит что-то главное, здесь Господь как бы вешает какую-то завесу.

Вот Саша Чёрный поздний, образца 1922 года: