Один. Сто ночей с читателем

Что касается Казана. Там история довольно тёмная. Тогда доносительствовали многие. Тогда коммунизм многим казался ещё более грозной опасностью, чем фашизм. Я не считаю правильным доносить даже на людей, чья программа, чьи убеждения расходятся с моими. А вот Оруэлл считал правильным, предупреждал о коммунистической опасности и перечислял конкретные имена. Это не был маккартизм, а это были его английские публикации, но тем не менее они носили доносительский характер.

Я бы доносить не стал, но Казану я бы поаплодировал. Ну как вам сказать? Всё-таки это не фашизм. Да, пожалуй, я бы его поприветствовал – и даже не за фильм «Трамвай “Желание”» и не за его художественные достижения, а за то, что человек прожил девяносто лет в таком веке. Причём Казан, в отличие от Лени Рифеншталь, никогда спонсорством правительства, поддержкой правительства, идеологической защитой правительства не пользовался. Он же не был художником при Маккарти, как и не был художником при Гитлере, а Лени Рифеншталь была. Поэтому Казану я бы поаплодировал, хотя – ещё раз говорю – я категорически против любого доносительства.

Я ещё не могу не сказать вот о чём. Есть очень интересный текст Игоря Волгина (это глава из его книги «Последний год Достоевского»), который называется «Христос у магазина Дациаро». Там разговор Достоевского с Сувориным. Достоевский сидит после очередного припадка. Он сидит весь красный, как после бани. Входит Суворин, и ему Достоевский говорит: «Знаете, я вообразил: вот стоим мы с вами на Невском у магазина Дациаро, и вдруг рядом с нами останавливается террорист и говорит: “Через десять минут Зимний дворец взлетит на воздух”. Вы пойдёте в полицию?» Суворин говорит: «Нет». Достоевский говорит: «И я не пойду. Почему? Ведь это ужас». – «Что же, это мы с вами боимся осуждения либеральной общественности?» – «Нет. Но почему-то не пойдём».

Вот во мне тоже это сидит: «Что, я боюсь осуждения либеральной или патриотической общественности?» Нет! Но какой-то мой тайный рефлекс противостоит доносу. Хотя, если бы я услышал такой разговор, наверное, я побежал бы в полицию. Вот в этой ситуации – да. В других – нет.

Мы продолжаем разговор. Сейчас будет обещанная лекция про Сашу Чёрного и сатириконцев в целом.

Это довольно непростая тема, как вы понимаете, потому что есть у меня такая концепция, что всякий поэт всегда приходит как бы в двух версиях. Сначала приходит его несовершенный, как бы пробный вариант – как пробным вариантом Пушкина был Батюшков или Жуковский, как пробным вариантом Окуджавы был Светлов. Вот Маяковский появился сначала в образе Саши Чёрного. Саша Чёрный, может быть, и глубже в каком-то смысле, и неоднозначнее, и у него были большие потенции развития, но той силы, которая была у Маяковского, у него не было. И мировоззрения (к вопросу о мировоззрении) у него тоже не было, он человек недооформленный как бы. Он такой «русский Гейне» – тоже со своей больной еврейской темой, тоже со своей раздвоенностью, со своей мизантропией. Я всегда говорил (простите, повторюсь) о том, что поэт – всегда преодоление какого-то неразрешимого, мучительного противоречия. Есть неразрешимое противоречие и в Саше Чёрном, и состоит оно в мизантропии и сентиментальности. Он очень любит детей, он любит стариков, как Штирлиц, а людей не любит.

Набив закусками вощёную бумагу,
Повесивши на палки пиджаки,
Гигиеническим, упорно мерным шагом
Идут гулять немецкие быки.

Идут за полной порцией природы:

До горной башни «с видом» и назад,
А рядом их почтенные комоды
Подоткнутыми юбками шумят. <…>

Влюблённые, напыживши ланиты,

Волочат раскрахмаленных лангуст
И выражают чувство деловито
Давлением локтей под потный бюст.

Мальчишки в галстучках, сверкая глянцем ваксы,

Ведут сестёр с платочками в руках.
Все тут: сознательно гуляющие таксы
И сосуны с рожками на шнурках. <…>

Деревья ропщут. Мягко и лениво

Смеётся в небе белый хоровод,
А на горе пятнадцать бочек пива
И с колбасой и хлебом – пять подвод.