Одиннадцать

Этой последней по счету партией, этими видными исполнителями первых ролей, которых разослали во все концы Франции с краткосрочными мандатами Конвент и комитеты, были «комиссары-представители», люди 93-го года, выполнявшие грандиозные миссии, генералы-любители, получившие полную власть над настоящими генералами, скороспелые воины, усмирители, проконсулы; боевые стрелы якобинской власти, закаленные в бурях, стремительные как молния[20], — те, что в вантозе и нивозе возвращались с победой, завершив свои миссии, или, как говорят об актерах, турне; те, что во время своих миссий носили патриотическую форму с великолепным, не хуже церковных облачений, красно-бело-синим поясом из шелка в два дюйма шириной и три-четыре метра длиной, несколько раз обернутым вокруг талии; эту патриотическую форму нарисовал сам Корантен под началом Давида (по мне, так именно эта работа, а отнюдь не «Сивиллы», — лучшее из того, что создал он до «Одиннадцати»); то был мундир с тройным стоячим воротником alla paolesca, то есть на манер Паоло Веронезе, а не Павла из Тарса[21], — хотя у тех, кто такие носил, с Павлом-тарсянином общего было больше, чем с Веронезе, — на манер Веронезе, потому что прежде, чем Корантен додумался подпереть затылки пламенных юнцов такими воротниками, их на своих портретах писал Веронезе, а вслед за ним Тьеполо, — мундир из синего патриотического, а по-старому — синего королевского, сукна; к мундиру полагались белый, как пена, завязанный пышным высоким узлом фаллический шейный платок и шляпа в духе Генриха IV с патриотическим плюмажем. Такой плюмаж, месье, носили люди, сделанные из молодой плоти и железа, о нем с нежным ужасом вспоминают История, случай, фортуна, муза театра, а то и сам Господь Бог, коль скоро Бог — это пес; этот плюмаж на шляпах юных храбрецов не дрогнул, когда они со шпагой наголо под картечным огнем штурмовали Флерюс, Ваттиньи, Виссамбур и точно знали: против него бессильны пушки; то не пушки грохочут, а гремит в руках Машиниста Великой Сцены медный лист за кулисами, то не ядра чудовищным градом падают рядом с ними, а обычные мухи, — великое чудо, оберег судьбы, месье. Не дрогнул плюмаж и тогда, когда в Нанте, на набережной Фосс в устье Луары, его носитель[22], стоя с безумным видом в полночь при свете факелов, шатаясь во хмелю, трясясь от радости и жути, задумчиво смотрел, как по его приказу отплывают от берега трухлявые баржи с раздвижным дном; на середине реки створки на дне открывались и спускали в Луару орущий груз: местных попов, монашек, шуанов и бродяг из Вандеи, сучек из бывших вместе со щенками, — весь этот сброд, попы и сучки со щенками — тоже всего лишь мухи, зато Луара превращалась в славную республиканскую реку[23]; и в рассветном тумане на равнине Бротто близ Лиона плюмаж не дрожал, разве что механически трясся от картечного шквала из зевов корабельных пушек, хотя его носитель тоже шатался от выпитого вина и трясся от радости и жути; нисколько не дрожал плюмаж и у того, кто, сидя в своей знаменитой кроваво-красной карете, несущейся по городу-призраку Бордо в сопровождении роты конных драгунов, велел стрелять без разбора по окнам, деревьям и звездам[24]; и так было везде: в Авиньоне, Марселе, Тулоне, Мулене, Аррасе. Иные комиссары возвращались с набитыми ворованным золотом карманами, с набитой золотом кроваво-красной каретой, вот почему Робеспьер звал их всех без разбора мошенниками; однако были и такие, кто возвращался столь же бедным, как раньше, — они поступали прекрасно, забывая однако, что и золото тоже прекрасно, причем красота его гораздо долговечней. Итак, одни плюмажи вернулись в Париж недавно, другие возвращались теперь, а третьи собирались вернуться; по границам и в городах воцарился порядок, Вандея уничтожена[25], миссия выполнена, турне завершено; в Париже комиссары сняли с себя плюмажи и мундиры и облачились в штатские фраки из полосатой тафты: Колло вернулся из Лиона, Тальен — из Бордо, Каррье — из Нанта, Карно — из Ваттиньи, Сен-Жюст — из Виссамбура, а еще — Ровер, Фуше, Фрерон, оба Приёра, два Мерлена (их называли Мерлен из Дуэ и Мерлен из Тионвиля), чуть ли не близнецы Лекиньо с Леньоло, Малларме де ла Мёрт, Бурдон (не Леонар, другой — Бурдон из Уазы), Баррас, Жанбон, Бодо, Лебон, Леба... всех не упомню. У этих генералов в квадрате со звучными именами, было побольше крови на руках, чем у прочих, им лучше, чем другим, было известно слово чрезвычайный, их осенял героический ореол, gloria militar[26], гордый плюмаж, это были гиганты, народ их обожал, встречал с триумфом. А полосатые фраки, все — от Дантона до Эбера, и, главное, сам Робеспьер — боялись их и опасались, как бы кто-нибудь из них, разогнавшись при штурме Флерюса или подхваченный бурным валом республиканской Луары, не захватил власть при помощи армии и восторженных толп. Так и случилось, но несколько позже, судьба до времени приберегала плюмаж искуснейшего полководца и заколдованную шпагу генерала Бонапарта.