Одиннадцать

Видите, я возвращаюсь к картине. Там, месье, три плюмажа. Три, стало быть, раза по три цвета. И одиннадцать воротников alla paolesca.

Перечисляем снова — итак, слева направо: Бийо, Карно, Приёр, Приёр, Кутон, Робеспьер, Колло, Барер, Ленде, Сен-Жюст, Сент-Андре. Комиссары. Бийо — фрак из тафты, сапоги; Карно — плащ, фрак из тафты, сапоги; Приёр из Кот-д’Ор — в шляпе с патриотическим плюмажем; Приёр из Марны — шляпа с патриотическим плюмажем на столе; Кутон в сернисто-желтом кресле — фрак из тафты и бесполезные туфли с пряжками на парализованных ногах; Робеспьер — фрак из тафты, туфли с пряжками; Колло — без шейного платка, плащ, фрак из тафты, сапоги; Барер — фрак из тафты, туфли с пряжками; Ленде — фрак из тафты, туфли с пряжками; Сен-Жюст — золотой фрак; Жанбон Сент-Андре — шляпа с патриотическим плюмажем в руке.

И все воротники — alla paolesca. Картина-то, вы помните, венецианская.

III

А что там с нашей ночью, месье?

Ночь замерла. Нивоз, те же четверо в той же ризнице, освещенной одним фонарем, — ведь в очаге огонь потух. Огонь потух, они под тройным колпаком: ночи, нивоза, Террора. Больше не слышно лошадей. Все так же Корантен стоит возле стола, он завязал кошель и взвесил на ладони, к божественному полотну, к «Одиннадцати» он еще не приступал и, честно говоря, не думает о нем, а думает: «Увесисто, неплохо», — думает, что когда-то такие же мешочки получал из рук Мариньи, что красота матушки-шлюхи зачахла, не то что золото, чья прелесть долговечна; все это, думает он, фарс, изрядный, прибыльный фарс. И расплывается в крокодильей улыбке. О том же думает Проли, но с точки зрения того, кто платит, причем рискуя головой; он улыбается такой же крокодильей улыбкой, но тревожно и словно предвидя обман; в глазах его стеклянный блеск; он, в роскошном епископском кресле, сидит ближе всех к фонарю, и его лучше видно. Его и кресло под ним. Бурдона в темноте не разглядеть, он, верно, тоже улыбается, но злобно — не нравятся ему манеры этого аристократа Корантена, не нравится его видавший виды паричок, не нравится, что без парика Корантен смахивает лицом на него самого, он бы его охотно подравнял, как он, Бурдон, сказал о колокольнях: надобно снести их по всей Франции. Колло — вот он, не в Шекспире, а тут. Впрочем, отчасти, волей-неволей и в Шекспире — в этой ночной заговорщицкой сцене есть что-то шекспировское или караваджистское. В ухе Колло блестит серьга. И, как всегда в таких картинах, лица людей размыты, погружены во мрак, подвешены в темноте, резкий свет падает на символические предметы: престол, где заключался договор, где уже нет костей и золота, остатки хлеба и вина на престоле; возможно, еще карты, брошенные санкюлотами, добротными статистами, чья роль — оставить на виду что-нибудь очень символическое и уйти со сцены. Корантен уже шагнул прочь, уже готов накинуть плащ и в свою очередь уйти.

Но вдруг Проли, восседающий в пышном кресле, сухо окликает его — погодите! В договоре есть еще два пункта, второстепенных, но необходимых, которые Корантен обязан выполнить.

Во-первых, он должен писать картину в строжайшей тайне, будто участвует в заговоре, никому о ней не говорить и держать у себя до тех пор, пока ее не востребуют.

Во-вторых, Робеспьер и его присные, Сен-Жюст и Кутон, должны быть изображены в центре, на первом плане и с большим мастерством, чем остальные члены Комитета, которые должны смотреться всего лишь статистами.

Корантен согласен. Пусть будет так.

Хочу напомнить вам, месье, причину этого заказа, его необходимые и достаточные предпосылки, намерения заказчиков. И кто они. Вы, знаю, и без меня прочитали про это в коридоре — предполагается, что прочитали, — но я вас знаю, вас и вам подобных: вам первым делом подавай горяченькое, лакомое: про юбки мамаши-шлюхи, плюмаж, луидоры, — или же темное и страшное: про гильотину, Шекспира, а всякие политические тонкости вас утомляют, все это вы и так знаете. Научно-историческое занудство, классовая борьба и пауки в банке — это я прочту завтра, так вы себе говорите. Вам, я отлично знаю, совсем не нужно все это выслушивать, но мне, мне нужно это высказать.