Одиннадцать друзей Лафейсона (СИ)

Да, дыра внутри все же образовалась, она не горела, а изводила, ныла, терзала, словно из меня выдрали кусок живой плоти, и организм сам по себе на инстинкте сохранения заполнился камнем и льдом вперемешку с битым стеклом. Говорят, что люди без души не спят, и я не спал. Я отрубался, когда компенсаторные возможности тела подходили к нулю, а после нескольких часов полудремы в бреду, вновь просыпался. Я не ел, практически не пил, ни с кем не разговаривал. Не знаю зачем, но конвой чуть ли не каждый день таскал меня в лазарет, чтобы врачи посоветовали, что со мной делать. Меня накачают анальгетиками, парализуют дыхание и остановят сердце. Я труп и не нуждаюсь в лечении.

Видимо, для того чтобы я не помер раньше времени и все же доставил верхам общества удовольствие созерцать момент смерти того, кого они винили во всех смертных греха, меня посадили на капельницы. От них меня тошнило, порой я несколько часов проводил в обнимку с унитазом, пока меня выворачивало желчью, которой уже и не оставалось, так что охране было велено заливать в меня воду при очередном приступе. Поначалу я сопротивлялся, а потом сил стало не хватать и на это. Сокамерника у меня не было, что не могло не радовать, да и сама камера находилась в самом дальнем крыле на отшибе. Странно, но обо мне заботились. Часто меняли постельное белье, спрашивали не хочу ли я съесть чего-то особенного, изъявляли желание вывести на прогулку, но не ко всем, а отдельно, чтобы не беспокоили. Наверное, хорошее отношение персонала и даже самого начальника тюрьмы – единственное, что заинтересовало меня за все время, проведенное в тюрьме, так что в один прекрасный момент я задал вопрос, и мне ответили: «Потому что мы знаем правду».

С тех самых пор я начал подпускать к себе одного из охранников, который на счастье отлично владел английским. Я не говорил, лишь изредка кивал головой, а вот ему было что рассказать. Как выяснилось, я стал для всей Франции пока что живой легендой, что в мою честь прошло уже несколько митингов, что народ не верит в причастность Тора Одинсона, когда вторая и большая половина населения настаивает на том, что я и есть сам дьявол во плоти. Безусловно, ни о каком смягчении наказания речи не было. Меня нужно было убить, и тогда бы все закончилось, а я с этим был полностью согласен.

Закончилось. Чтобы все поскорее закончилось – это все, чего мне хотелось. Никогда не был верующим человеком, но, как говорят, в окопах нет атеистов. Мне хотелось верить что там, где-то за пределами этой жизни, он ждет меня, что он будет первым, кого я увижу, что даже сейчас, он смотрит на меня откуда-то сверху и так же упрямо желает, чтобы я жил дальше. Скажи, Локи, а каково тебе было бы существовать без меня? Да, именно существовать, ибо я не живу, а лишь проживаю жалкие и слишком долгие дни отведенного мне времени.

Я злился на него, злился за то, что покинул меня, за то, что оставил, за то, что лгал. Именно тогда ко мне пришла стадия отрицания – я перестал верить в то, что Локи мертв, что его больше нет. Странно, но когда я начал отрицать смерть любимого человека, то стало немного лучше, что Маттиасу – охраннику, который смог ко мне приблизиться больше всех, удалось уговорить меня поспать. На таблетках, конечно, но все же поспать, а когда я проснулся, то мое отрицание разбили в пух и прах. Маттиас смотрел с сожалением, не с тем, что было раньше, а с чем-то гораздо более глубоким. В его глазах я видел некую скорбь, словно он метался из стороны в сторону между двумя огнями. Тогда он думал говорить ли мне или нет.

«Ты по кому-то очень сильно скучаешь, Тор», - тогда я не хотел настаивать на том, чтобы он говорил. В тот день я почувствовал себя лучше, где-то внутри появилась надежда и местами уверенность, что Локи жив, что он просто выжидает и обязательно придет за мной, что все еще может быть хорошо, что я зря мучаюсь, ведь он обещал. Локи клялся мне, что останется живым. «Этот «кто-то» очень дорог тебе, не так ли?» - да, он стал самым дорогим, что у меня есть. Моей любовью, моим учителем, моей второй частью, моей душой и сердцем. Он был моим, и всегда таковым будет. «Запрещено, но, думаю, это единственное, как я могу отблагодарить тебя за спасение моей семьи и дома», - он кивнул мне на камеры. Это был общепринятый жест того, чтобы я отошел к стене и приковал себя наручниками, дабы Маттиас мог войти. Не знаю откуда, но у них распространен подобный вид общения между заключенным и охраной, что-то вроде психологического эксперимента, в ходе которого они пишут огромную кипу отчетов и выясняют влияет ли это на наше исправление или нет. «Я оставлю это здесь, а ты сам решишь нужно тебе это ли нет», - закрыв за собой решетку, Маттиас швырнул мне ключи. Чтобы я мог высвободиться, вновь кивнул, но на этот раз в знак прощания и пошел на выход. «Полагаю, тебе захочется побыть одному».